Ученые и натуралисты XIX века трепетали перед физикой. Они восхищались тем, как вся вселенная и ее движение могут быть сведены к непреложным законам. И так как физика одной из первых совершила огромный скачок на фоне общего подъема науки в XIX веке, физикам удалось убедить других ученых, что это точная наука, и если они хотят, чтобы их методы познания окружающего мира воспринимали всерьез, то им следует соответствовать такому стандарту. Не то чтобы это было совсем уж плохо. Благодаря измерениям и сбору данных научные опыты стали проверяемыми и воспроизводимыми. Возможность постоянно сопоставлять и ставить под сомнение лежит в самом сердце естественных наук. В противном случае любые заключения ничем не отличаются от догмы. И было бы гораздо лучше, чтобы археологи и антропологи вели подробные записи и проводили точные измерения, а не рыскали беспорядочно по старым захоронениям в поисках того, что им приглянется, как раньше. Давление со стороны наук вроде физики потребовало от антропологии систематической и четко продуманной работы. Сэмюэл Мортон уж точно старался, пользуясь своим положением врача в Пенсильванском медицинском колледже, заполучить как можно больше черепов.
Идея собирать такую мрачную коллекцию пришла к Мортону в 1830 году
[113]. Опираясь на расовую классификацию немецкого анатома Иоганна Блуменбаха, Мортон задался целью подготовить доклад под названием «Различные формы черепа, демонстрируемые пятью человеческими расами». Как указывал его европейский коллега, существуют следующие расы: европейская, американская, монгольская, малайская и африканская. Как вы можете догадаться, это было совершенно произвольное деление, которое больше говорит нам о придумавших его западных ученых, чем о фактических наборах характерных признаков настоящих популяций. Мортон не сомневался, что разделение было правильным, однако для того, чтобы это подтвердить, ему недоставало коллекции соответствующих черепов. Таким образом, воспользовавшись своим высоким положением в колледже, он начал писать коллегам и знакомым с целью собрать собственную коллекцию. Его план удался. За три года Мортон обзавелся почти сотней черепов, и его собрание продолжало постепенно пополняться. Коллекция стала настолько знаменитой, что внести в нее вклад было чуть ли не делом чести, даже если требовалось разворовывать могилы, чтобы заполучить черепа для известного врача из Филадельфии.
Эта знаменитая коллекция стала основой для книг, которыми Мортон больше всего запомнился: Crania Americana; or, A Comparative View of the Skulls of Various Aboriginal Nations of North and South America: To Which Is Prefixed an Essay on the Varieties of the Human Species («Американские черепа, или Сравнительный анализ черепов различных коренных народов Северной и Южной Америки. С прикрепленным эссе на тему разнообразия человеческого вида», 1839); Crania Aegyptiaca, or, Observations on Egyptian Ethnography, Derived from Anatomy, History, and the Monuments («Египетские черепа, или Исследование египетской этнографии на основании анатомии, истории и памятников культуры», 1844) и итоговый обзор Catalogue of Skulls of Man and the Inferior Animals (Каталог черепов человека и низших животных, 1849). Все три названия громоздкие и скучные, как и положено научным трактатам XIX века, однако эти книги имели огромный успех как среди ученых, так и среди политиков. А все потому, что Мортон, преднамеренно или нет, дал людям у власти научное обоснование их жестокости по отношению к другим людям.
Основной антропологический интерес Мортона заключался в измерении вместимости черепной коробки для каждой расы и взаимном сравнении ее значений. Почему именно этот параметр его заинтересовал больше всего, никто не знает. Частично его репутация объективиста основана на том, что он особо не стремился анализировать или как-то интерпретировать полученные данные. Различия между пятью выделенными расами казались самоочевидными, так что Мортон попросту сосредоточился на том, чтобы его измерения были стандартизированными и воспроизводимыми, представляя их как биологический факт. По сути, френологи занимались тем же самым, не обременяя себя анализом или истолкованием, — они просто воспринимали свои классификации разума как данность. И то, как Мортон проводил свои исследования, в конечном счете подчеркнуло крывшуюся за ними предвзятость.
Сначала Мортон заполнял пустую черепную коробку семенами белой горчицы, затем пересыпал их в измерительный цилиндр, чтобы определить внутренний объем черепа. Это был весьма изобретательный и точный метод, основанный на использовании мелкозернистого наполнителя, который занимал максимум свободного места. Но вскоре Мортон осознал, что у его метода имеется неустранимый недостаток: повторные измерения одного и того же черепа давали разные результаты. Несмотря на то что он просеивал семена, чтобы они были примерно одного размера, результаты измерения одного и того же черепа могли отличаться на несколько кубических дюймов. Семена попросту не могли дать Мортону желаемой точности. Так что он стал использовать вместо них свинцовую дробь размера BB
. Хотя дробь и была значительно крупнее семян, проводимые с ее помощью измерения давали более стабильный результат.
Анатомы того времени могли ожидать именно таких результатов, какие получил Мортон. А теперь вспомните, что у расовых категорий не было никакого биологического смысла, и Мортон приписывал черепа той или иной этнической группе сугубо субъективно, в какой-то мере отталкиваясь от информации, полученной от людей, предоставлявших ему черепа. В свою очередь, учитывая, что многие черепа достали из ограбленных могил, эта информация вряд ли была точной. Итак, применяя свои крайне несовершенные методы, Мортон сообщил, что наибольшим объем черепной коробки оказался у представителей «европейской расы», черепа «монгольской», «американской» и «малайской» расы где-то посередине, а у «африканцев» череп самый маленький. Во второй книге Мортона, посвященной египетским черепам, он продемонстрировал аналогичную закономерность: «европейская раса» оказалась на самом верху, а «африканская» — в самом низу. Все это было представлено как объективные факты. Мортон провел измерения, и вот что они показали. Выводы из его исследований были однозначными. Если сам Мортон и не собирался открыто выдвигать какие-либо теории, то многие другие были готовы с удовольствием сделать это вместо него.
Наука состоит не в том, чтобы просто установить какие-то факты и успокоиться. Ученые стремятся познать окружающий мир, но, чтобы интерпретировать полученные факты, нужна теория. Другими словами, мы всегда анализируем факты, основываясь на том, что, как нам кажется, мы знаем об устройстве мира, какие закономерности ожидаем в нем увидеть. Если рассмотреть пример из области, близкой к моей специализации, то Чарльз Дарвин как-то сокрушался, что его коллеги-натуралисты попрекают его тем, как много времени он уделяет теории. Они считали, что если он хотел убедить людей в своих неслыханных идеях об эволюции, то ему следовало говорить исключительно языком фактов. Но Дарвин понимал, что это полная бессмыслица. «Лет 30 назад все говорили, что геологам положено только наблюдать, а не строить какие-либо теории, — сетовал он в письме своему другу Генри Фоссету, — и я прекрасно помню, как кто-то сказал, что с тем же успехом можно спуститься в гравийный карьер и начать считать камешки разных цветов. Как же странно, что никто этого не понимает: все наблюдения должны делаться с целью поддержать или оспорить какую-то точку зрения, иначе какой от них может быть толк!»
[114] Если какой-то факт и может нам помочь понять окружающий мир, то он должен соответствовать какому-то утверждению. А в первой половине XIX века научные утверждения относительно человечества были сосредоточены на расовом делении.
