Но одно дело придумать теорию, а другое — ее проверить. Вот чего требует от нас наука — постоянно проверять любое пришедшее на ум гениальное решение какой-либо проблемы. Именно так Баклэнд и поступил. Коллекционеры, прежде побывавшие в этой пещере, не обратили внимания на то, что вызвало огромный интерес у Баклэнда, — доисторические фекалии. Он взял несколько образцов, в уверенности, что они оставлены жившими в пещере гиенами, и вскоре, как и следовало ожидать, его друг, химик Уильям Волластон, подтвердил, что помет действительно содержал большое количество костного материала. Баклэнд даже попросил француза Жоржа Кювье, самого уважаемого анатома своей, да и, пожалуй, любой другой эпохи, отправить ему образцы кала гиены, жившей при парижском музее, и проведенное сравнение, как писал историк Мартин Рудвик, «решило исход дела».
Баклэнд провел еще один, не менее важный, эксперимент. После возвращения в Оксфорд мысли о том, как находки в пещере могут связать мир прошлого с настоящим, не давали ему покоя. Однажды в город приехал бродячий цирк с пятнистой гиеной. Баклэнд угостил животное бычьими костями, тщательно наблюдая, какие именно выбирает гиена, как она их разламывает, а также во что они в конечном счете у нее превращаются. Увиденное практически в точности повторило картину, наблюдаемую в пещере Киркдейл — то, как животное разламывало и обгладывало кости, почти полностью соответствовало характеру окаменелых костей из пещеры. Современные гиены помогли заполнить пробел между миром, каким мы его знаем, и тем, каким он был раньше
[168]. Они даже показали, как именно участвуют в образовании окаменелостей, сложив кости там, где их в итоге когда-нибудь погребет порода.
Некоторые из участвовавших в эксперименте костей можно увидеть и сегодня в тихом уголке напоминающего храм Оксфордского музея естественной истории. Расколотые останки выставлены за стеклом — бок о бок окаменелые и недавно обглоданные кости. Они прекрасны, несмотря на звериную жестокость, в результате которой они появились, и мне страшно хотелось подбежать к тихим семьям, рассматривающим скелеты динозавров, и привести их в затемненный уголок, чтобы показать кости, давшие невероятный толчок науке. Я удержался от подобных действий — фильмы ужасов нас научили, что если вы сами не являетесь палеонтологом или археологом, то настойчиво предлагающий вам посмотреть на кости незнакомец непременно окажется маньяком, — но мне действительно очень хотелось поделиться своим восхищением от размещенных за стеклом потрепанных фрагментов. Ведь это не просто остатки трапезы какой-то гиены, а наглядная демонстрация геологического принципа, сформулированного в итоге учеником Баклэнда по имени Чарлз Лайель: настоящее является ключом к пониманию прошлого.
Реакция на «историю про гиен» Баклэнда не заставила себя долго ждать. Пускай его коллеги и относились с презрением к его методам — какой уважаемый профессор станет писать письма с просьбой отправить ему свежие какашки? — однако они не могли спорить с его выводами, особенно относительно того, как он попытался вписать пещеру Киркдейл в контекст произошедших в мире перемен. За свои труды Баклэнд даже получил величайшую награду, на которую только могут рассчитывать геологи, — медаль Копли. В этой связи особенно непонятно, почему современники не разделили его интереса к воссозданию доисторических событий. Возможно, такое занятие было слишком грязным для уважаемых ученых. Возможно, перспектива лазать по пещерам и скармливать плотоядным отходы из мясной лавки не особо прельщала анатомов, предпочитавших чистоту и порядок музейных лабораторий и своих письменных столов. Либо же дело было в том, что об окаменелостях тогда почти ничего не знали и ни один человек не мог бы успеть за свою жизнь описать всевозможные ископаемые виды и установить между ними взаимосвязь. Особенно когда выяснилось, что неплодородные почвы американского Запада хранят в себе гораздо более богатое ископаемое разнообразие по сравнению с тем, что удавалось обнаружить в Европе.
Тем не менее при исследовании доисторических времен важнейшая задача ученого — установить, какое место занимало прошлое по отношению к настоящему, а может, даже объединить их между собой. Как бы мне ни нравилась фраза «утраченные миры», правда в том, что мир всегда был одним и тем же и современная жизнь неизбежно переплетена с прошлым. Процессы, которые протекают сейчас, не появились из ниоткуда, чтобы мы могли на них полюбоваться, — они происходили со времен зарождения жизни.
Один немецкий натуралист, прогуливаясь по побережью Мексиканского залива в Техасе, высказал убедительный довод в пользу науки тафономии. Йоханнес Вейгельт сформулировал свою точку зрения в книге Recent Vertebrate Carcasses and Their Paleobiological Implications («Современные скелеты позвоночных и их палеобиологическое значение»). Она явно не была рассчитана на брезгливых. На титульном листе перевода этой работы в моей библиотеке красуются десятки скелетов с обрывками плоти на костях, сваленные в зловонной заводи. «Скопление трупов лошадей, погибших от голода, рядом с Краславой, к западу от Даугавпилса», — гласит подпись. Это были брошенные жертвы революции в России. На фотографиях с обратной стороны книги изображена похожая картина — это не последствия кровавой бойни, а примеры того, что ждет после смерти всех позвоночных. Следом за аккуратными рисунками различных ископаемых созданий идут фотографии раздувшихся от трупных газов коров, высушенных рыб, аллигатора на различных стадиях разложения, выбросившихся на берег дельфинов и тому подобные иллюстрации. Все эти тела натолкнули Йоханнеса Вейгельта на мысли о том, как появились окаменелости, — скелеты животных одновременно представляли собой ископаемые находки будущего и выступали в роли пособий в естественных условиях, наглядно демонстрирующих, что происходило на протяжении более чем 508 миллионов лет существования позвоночных.
Опубликованная в 1927 году, его книга стала итоговым результатом шестнадцати месяцев исследований посмертной судьбы животных в Луизиане, Оклахоме и Техасе. Интересовали его, однако, не бедные на окаменелости местные горные породы, а современные животные. Ученый раздумывал о прошлом, пытаясь найти ответ на вопрос, который не давал Вейгельту покоя, когда он рассматривал музейные коллекции ископаемых. «Как умерли все эти животные? — спрашивает он в своей книге. Что случилось с ними, прежде чем они оказались заключены в породу? Какие именно условия позволили им сохраниться в столь большом количестве?» Как оказалось, разложение и сохранение останков определялись множеством изменчивых случайных факторов. На судьбу тела после смерти влияло все подряд: от времени года до того, как быстро оно было погребено, и каждые окаменелые останки сохранились благодаря уникальному стечению случайных обстоятельств. Чтобы в этом разобраться, Вейгельт принялся отслеживать все, начиная от обстоятельств смерти — извержение вулкана, землетрясение, смерть во льдах — и заканчивая тем, что происходит с телом под воздействием стихий в зависимости от того, сколько времени прошло до его погребения.
Так зародилась тафономия — наука на грани жизни и смерти, или, как частенько говорят про нее палеонтологи, наука «о том, что происходит между смертью и обнаружением»
[169]. Специалисты, например Анна Кей Беренсмайер, продолжили исследования, пытаясь понять, что процесс разложения тела может сказать об этом существе и о среде его обитания. Анализируя события в обратном хронологическом порядке, мы можем мысленно восстановить судьбу скелета до момента его погребения в породе, а то и до смерти самого животного. Отсюда мы также можем двигаться вперед во времени, чтобы понять, что случится с нашими собственными останками.
