Фамилия Юзефа Понятовского уже встречалась на страницах этой книги. Он родился в 1763 году в Вене и был племянником последнего короля Станислава II Августа Понятовского. При этом отец его, князь Анджей Понятовский, тоже был австрийским фельдмаршалом.
А у князя Адама Казимира Чарторыйского был сын – Адам Ежи Чарторыйский, родившийся в 1770 году в Варшаве (за два года до первого раздела Польши).
Его матерью была Изабелла Флеминг, но при этом ходили слухи, что Адам Ежи родился от связи Изабеллы с князем Н. В. Репниным, послом Екатерины II в Речи Посполитой.
Исступленным патриотизмом его мать заслужила от поляков название матки отчизны; в объятиях этой матки, польской Юдифи, русский Олоферн наш, князь Николай Васильевич Репнин, не потерял, однако же, головы, и отчизну ее, когда был послом в Варшаве, заставлял трепетать перед собою. Князь Адам был плодом всем известного сего чудовищного союза. С малолетства напитанный чувствами жесточайшей ненависти к истинному своему отечеству, он посвящен был его же служению.
ФИЛИПП ВИГЕЛЬ
русский мемуарист
Отец и мать постарались дать Адаму Ежи Чарторыйскому блестящее образование, для чего приглашали к нему лучших педагогов, а потом отправили его в путешествие по Европе. Для довершения своего образования Адам (младший) посетил в 1791 году Англию, где особенно внимательно изучал конституцию этой страны.
Участие в военных действиях 1792 года против русских заставило Адама Чарторыйского эмигрировать: он снова отправился в Англию. Узнав о восстании Тадеуша Костюшко, он хотел возвратиться на родину, но в Брюсселе, по распоряжению австрийских властей, был арестован и таким образом лишен возможности принять участие в борьбе. Однако восстание повлекло за собою конфискацию имений Чарторыйских. Императрица Екатерина II обещала возвратить их, если Адам и его брат Константин-Адам будут присланы к ее двору и поступят на русскую службу.
В мае 1795 года оба брата отправились в Санкт-Петербург, и там Адам Чарторыйский сблизился с великим князем Александром Павловичем (либеральным на тот момент внуком царицы Екатерины). Между ними завязалась тесная дружба, возбудившая подозрения императора Павла I (сына Екатерины). В итоге Адам Чарторыйский был удален из Санкт-Петербурга: его назначили послом в Сардинском королевстве.
В 1801 году Адам Чарторыйский возвратился в Санкт-Петербург по вызову своего царственного друга, теперь ставшего императором и желавшего пользоваться его советами.
Так Адам Чарторыйский стал членом так называемого «Негласного комитета», с которым император Александр I совещался по поводу задуманных им преобразований.
То есть Судьба сложилась таким образом, что Адам Чарторыйский с 1801 года стал играть крайне важную роль в управлении Российским государством.
Это может показаться удивительным, но Адам Чарторыйский быстро стал поверенным душевных тайн Александра Павловича. Между ними установились настоящие дружеские отношения, в которых Александр всегда высказывался откровенно, и это вызвало в поляке сочувствие и ответную преданность, которая представляется нам вполне искренней.
Рассказ Чарторыйского о тех временах удивительно любопытен. В частности, он потом писал об Александре так: «Он признавался мне, что ненавидит деспотизм, везде и каким бы образом он ни совершался; что он любит свободу, и что она должна равно принадлежать всем людям; что он принимал живейший интерес во французской революции; что, хотя он и осуждал ея страшные заблуждения, но желал успехов республике и радовался им. Он с почтением говорил мне о своем наставнике, господине Лагарпе, как о человеке высокой добродетели, с истинной мудростью, строгими принципами и энергическим характером. Ему он обязан всем, что в нем есть хорошего, всем, что он знает; в особенности он обязан ему теми правилами добродетели и справедливости, носить которые в сердце он считает своим счастьем».
О жене Александра Павловича (Елизавете Алексеевне, урожденной Луизе Марии Августе Баденской) Адам Чарторыйский отзывался следующим образом: «Великий князь сказал мне, что его жена посвящена в его мысли, что она знает и разделяет его чувства, но что кроме нее я был первый и единственный человек, с которым он решился говорить со времени отъезда его воспитателя; что он не может доверить своих мыслей никому, без исключения, потому что в России еще никто не способен разделить или даже понять их».
Я был тогда молод, исполнен экзальтированными идеями и чувствами; вещи необыкновенные не удивляли меня, я охотно верил в то, что казалось мне великим и добродетельным. Я был охвачен очарованием, которое легко себе вообразить; в словах и манерах этого молодого принца было столько чистосердечия, невинности, решимости, по-видимому, непоколебимой, столько забвения самого себя и возвышенности души, что он показался мне привилегированным существом, которое послано на землю Провидением для счастья человечества и моей родины; я почувствовал к нему безграничную привязанность, и чувство, которое он внушил мне в первую минуту, сохранилось даже тогда, когда одна за другой исчезли иллюзии, его породившие; оно устояло впоследствии против всех толчков, кои нанес ему сам Александр, и не угасало никогда, несмотря на столько причин и печальных разочарований, которые могли бы его разрушить.
АДАМ ЧАРТОРЫЙСКИЙ
Позднее много разговоров стало ходить о том, что польский князь был очарован женой своего августейшего друга. Да, они виделись практически ежедневно, и скоро общественное мнение прочно связало их имена. Но, как говорится, общественное мнение – это мнение тех, чьего мнения обычно не спрашивают, и переубеждать кого-либо из придворных ни Елизавета Алексеевна, ни Адам Чарторыйский не сочли нужным. Да и сам Александр не уделял никакого внимания досужим разговорам, наслаждаясь обществом своего польского друга и испытывая к нему искреннюю симпатию.
Адам Чарторыйский тогда писал: «Признаюсь, я уходил от него вне себя, глубоко тронутый, не зная, был ли это сон или действительность».
Удивительное признание. Но еще удивительнее то, что исходит оно от человека, считавшегося едва ли ни ближайшим другом молодого Александра Павловича. И какое-то время близость Чарторыйского с Александром все более и более возрастала.
«Эти отношения, – рассказывает князь, – не могли не внушать живейшего интереса; это был род франк-масонства, которого не была чужда и великая княгиня; интимность, образовавшаяся в таких условиях, порождала разговоры, которые оканчивались только с сожалением, и которые мы всегда обещали возобновить. То, что в политических мнениях показалось бы теперь избитым и полным общими местами, в то время было животрепещущей новостью; и тайна, которую надо было хранить, мысль, что это происходило на глазах двора, застарелого в предубеждениях абсолютизма <…> прибавляли еще интереса и завлекательности этим отношениям, которые становились все более частыми и интимными».
Надо сказать, что обстоятельства поначалу чрезвычайно благоприятствовали Адаму Чарторыйскому: сам он, будучи человеком пылким, что скрывалось под внешней оболочкой холодности и равнодушия, имел дело с Александром – человеком скрытным, но жаждавшим дружбы и думавшим найти в князе ту искреннюю преданность, которая составляла мечту всей его жизни и которая так редко встречается в действительности. Под влиянием такого душевного настроения Александр вверял своему польскому другу все свои помыслы. Его пленяли бывшие тогда в моде идеи братства и благополучия народов под сенью вечного мира. Он осуждал «преступления бабушки Катарины по отношению к Польше» и клялся сделать целью своей жизни восстановление исторической справедливости. А Чарторыйский в ответ доверился Александру и планировал через него осуществить свои мечты, связанные с его родной Польшей.
