После получения мною профессорской должности на факультете устроили банкет. Произносили тосты. Обнимали. Хотели удостовериться, что поэты действительно существуют. По документам я к тому же — приглашенный поэт, poet in residence. В России называть себя поэтом неприлично. Надо, чтоб тебя так назвали другие. В Америке все по-иному. От феодальных предрассудков здесь избавились. В Лас-Вегасе стоят египетские пирамиды. История человечества пишется в Голливуде. При университетах харчуются представители изящной словесности. Хьюз, Лоуэлл, Фрост, Гинзберг, Хини. По ксиве, сообщающей, что я русский поэт, мне удалось однажды пересечь границу Мексики и США. Женщина-пограничник вздрогнула: «Настоящий русский поэт!». И я понял, что называть себя поэтом в Америке можно. Пусть в шутку, но можно. Поэт-посланник. Координатор русско-американского культурного проекта. Мир, дружба, жвачка. Наша красота спасет мир. Я понимал по-английски не все здравицы и поэтому переспрашивал.
— За все хорошее?
— За все хорошее, — шипела завкафедрой.
Она принесла на торжество печенье, разложила его по вазочкам, сообщив, что сделала его сама.
— Она лжет, — шептала мне на ухо Дебора весь вечер. — Это магазинное печенье. Смотри, как она выделывается. В конце концов скажет: я так много сегодня работала.
— Я так много сегодня работала, — сказала Симона, — вам понравилось?
— Очень! — сказал я. — Давайте я почитаю свои стихи.
Я подошел к кафедре и зычным голосом оттрубил: «Сообщение о квиритах»
[23].
Они не мажут волосы своих жен красной глиной,
а бреют им ноги перламутровыми ножами,
наряжают их в ткани из душистого шелка
вместо льняной рубахи.
Потому что они — не люди. А так — соседи.
Они не приносят в жертву своих детей,
сжигая их в клетках, сплетенных из прутьев ивы.
Но не потому, что их земля плодородней,
а потому что они — сердобольны.
Потому что они — не люди. А так — навроде.
У седел их лошадей не гремят черепа
поверженных в бою чужеземцев.
Их оружие не имет имен,
но прозвища всадников длинны и медоточивы…
Когда побываешь, мой друг, и ты за морями —
привези голову их царя мне.
Все равно это не люди. А комья плоти.
Послушай, Хельвиг, они не умеют врать!
О чем же тогда говорить с ними?
Наши бабы не лягут рядом с такими.
Наши коровы станут цветом другими.
Потому что они — не люди. Таких не любят.
Они пьют прозрачные вина вместо сивухи,
прославляя достоинства местного винограда,
но при этом настолько трудолюбивы,
что кажется, что они просто глупы.
Они знают правила жизни, Хельвиг!
От отвращенья тебя бы стошнило!
Потому что они — не люди. Уже не звери.
И даже писать письмена для них не постыдно,
доверяя тайны бумаге, как потаскухе,
залапанной пальцами рабов и простолюдинов,
от небесного не отличая земной алфавит!
Они слагают стихи, опасаясь забвенья.
И песни поют не богам, а себе подобным.
Пожалей их, Хельвиг, перед походом.
Потому что они — не люди. А мы бессмертны.
— Как интересно, — зашумели в аудитории. — О чем это?
— О дружбе между народами, — сказал я.
— Звучит страшновато, — добавил Фостер. — Будем учить русский. Или переведем его на английский.
— Как вам мое печенье? — вновь спросила завкафедрой в завершение застолья. — Дебора, уберись в комнате.
Мы остались с ней вдвоем. Я — чтобы допить вино. Она — чтобы выполнить указание начальства. С момента знакомства мы друг друга постоянно подкалываем. Это о чем-то говорит, но я не знаю, о чем.
— Когда ты пойдешь со мной в Музей холокоста? — спрашивает она. — Я чувствую пробелы в твоем образовании. Ты сходишь со мной в музей и всё поймешь.
— Я уже понял. Может, лучше в оперу? — иду я по прежней схеме.
— Сначала — Музей холокоста, а потом — светские развлечения.
— Разве опера — светское развлечение? Там орут, брызжут слюной. Религиозный экстаз.
— Сначала холокост, — настаивает она. — Ты не поймешь Америки без этих знаний.
— Мой дедушка освобождал Освенцим, — говорю я. — В музее есть его фотография?
Дебора молчит. Ей не нравится, что она не имеет на меня влияния, хотя мы оба включены в русско-американский проект. С ней мы делаем общекультурную часть, с Эдом Фостером — поэтическую. Все понукают Деборой. Даже русский поэт, явившийся сюда как хрен с горы. Я сказал ей, что прочитал вчера Песнь песней царя Соломона и что она несомненно скажется на моем творчестве. Дебора с сомнением смотрит на меня, продолжая уборку.
Я разглядываю пластиковые стаканчики с недопитым кофе и в ужасе представляю будущую жизнь. Я написал диссертацию о творчестве Дмитрия Пригова и Владимира Сорокина, отработал шесть лет, получил tenure. Обеспечен по гроб жизни. Езжу на славистские конференции, выбираюсь в отпуск в Венецию и Амстердам. У меня есть время сочинять стихи и рассказы. Студенты и студентки влюбленно смотрят на меня. Коллеги советуются по поводу и без повода. И все бы хорошо, но куда бы я ни пришел — всюду пластиковые стаканчики. Кофе из пластиковых стаканчиков, вино из пластиковых стаканчиков, водка из пластиковых стаканчиков. После использования они мерзки, как гондоны. «А не заказать ли нам пиццы?» — «Нет, я предпочитаю гамбургер». — «Вдарим по спрайту!» — «Оттянемся со сникерсом». Цикуту мне тоже подадут из пластикового стаканчика?
Джефферсон, 29
В колледж меня пристроил Эрик Кунхардт, американец, с которым я подружился в Москве. Это было его первым посещением СССР. Я показал ему и его жене Кристине столицу православного мира. Мы подружились. Теперь вместе с ним делаем деньги. Попутно с основной работой делаем главные деньги нашей жизни. Эрик — физик. Наука интернациональна. Физическая мафия круче итальянской.
Мои «американские дедушки» занимались физикой pulse power с противоположной стороны железного занавеса. Их имена я знал с детства. Когда-то присылали мне жвачку и пистолеты в кобуре, потом — джинсы и кроссовки. Теперь, когда я появился рядом, по привычке продолжали заботиться. Мы встретились и познакомились вживую. К тому времени Арт Гензер успел побывать мэром Санта-Фе, Крис стал ректором крупного университета в Техасе, Джим — руководителем лаборатории в Миссури. Старики служили в американском военно-промышленном комплексе, по традиции уважали советских ученых и писателей. Мы перед падением СССР опережали их в области «сильноточной электроники» (pulse power) на десять лет. Времена изменились. Мой выбор ученые восприняли на ура. Не всем людям на свете нужно заниматься наукой и войной. Поэтов в нашей среде не было. Помогать мне считалось забавной и почетной обязанностью.
