Как-то мы затеяли забавный эксперимент со стихами Ивана Жданова. Эд сделал стихотворение с подстрочника, а я потом вновь перевел его на русский. Слово побывало в гостях и вернулось на родину едва ли узнаваемым, но мистерия «эстафеты» произошла.
Не leaves and you want him to leave.
You wave, but you won’t be free.
The bird leaves its trace in its flight.
Things don’t disappear just because you don’t feel them.
Clocks don’t stop even though they aren’t watched.
Blood circulates even though the heart doesn’t care.
Dying nations are driven away,
but before they vanish like clouds in a storm,
they tear the leaves from the trees.
All that indifference in your face will pass.
The bird will cry out.
The leaves will be torn away.
Your hand will leave its trace.
Он уходит, и ты согласен, чтоб он ушел.
Ты — волна, но свободы тебе не знать.
Летящая птица оставляет в полете след.
Предметы не исчезают, если не чувствуешь их.
В доме нет никого, но часы все равно идут.
Отсутствие сердца по жилам гоняет кровь.
Умирая, народы уходят за горизонт,
но пока они растворяются, как облака в дожде,
они успеют сорвать с деревьев листок.
Равнодушие сойдет с твоего лица.
Птица вытолкнет из себя свой крик.
Поход оборвет с деревьев листву травы,
если твоя рука оставит в полете след.
У Жданова в оригинале было:
Если птица — это тень полета,
знаю, отчего твоя рука,
провожая, отпустить кого-то
невольна совсем, наверняка.
Есть такая кровь с незрячим взором,
что помимо сердца может жить.
Есть такое время, за которым
никаким часам не уследить,
Мимо царств прошедшие народы
листобоем двинутся в леса,
вдоль перрона, на краю природы,
проплывут, как окна, небеса.
Проплывут замедленные лица,
вскрикнет птица — это лист падет.
Только долго, долго будет длиться
под твоей рукой его полет.
Как-то в Стивенсе мы интервьюировали известного поэта, одного из лучших, и Фостер неожиданно разозлился, что при сдержанном, даже чопорном его характере представить трудно. Мэтр хладнокровно отвергал имена основополагающих для американской литературы авторов: Эзра Паунд, Марианна Мур, Томас Стернз Элиот, Уоллес Стивенс — все они оказались «не совсем настоящими».
— А Шекспир-то вам нравится? — спросил Фостер раздраженно.
— Не совсем, — ответила знаменитость… — Хотя я читал только его сонеты.
О Шекспире критически отзывались и другие знаменитые поэты. Уолт Уитмен: «Великие поэмы, включая поэмы Шекспира, убийственны для идеи гордости и достоинства простого народа, для жизненных соков демократии. Те литературные образцы, которые пришли к нам из других стран, из-за моря, родились при дворах, выросли в лучах солнца, светившего замкам, — все они пахнут королевскими милостями».
«Поэзия не связана с политикой», — постоянно повторяет Эд. И я от этих бесчисленных повторений начинаю его понимать, и даже стал косо поглядывать на Дядю Джо.
— Мы должны отказаться от понятия «великого стихотворения», это расшатывает демократию, где каждый заслуживает права говорить, — считает мой друг Эдвард Фостер.
Я не согласен с ним, будучи человеком старомодным. В моем понимании по-прежнему присутствуют такие основные контрапункты, как «поэт и чернь», «поэт и власть», «поэт и женщина», что проще определить как «барышня и хулиган».
Мы сидим в офисе и спорим на эти, в общем-то, безобидные темы. Вдруг выясняется, что в России произошел путч. Фостер давно в курсе, я — ни бум-бум.
О расстреле парламента в Москве Эд выразился образно:
— Это похоже на операцию «Правое дело», которую наши три года назад провели в Панаме. У нас было соглашение, по которому мы должны были передать Панамский канал его хозяевам 31 декабря 1999 года. Отдавать никто не хотел. Поэтому мы ввели туда войска, подбросили Мануэлю Норьеге 50 фунтов кокаина, который впоследствии оказался мукой для лепешек, как следует постреляли, дали хорошую картинку на телевидении, расформировали панамскую армию и привели к присяге нового президента на нашей военной базе. У вашего Ельцина тоже кончились полномочия. К тому же ваш парламент объявил ему импичмент. Вот он и сделал то же самое. Армия ему еще подчинялась. Он обвинил оппонентов в фашизме и коммунизме одновременно и расстрелял ваш Белый дом. Каков учитель, таков и ученик. Яблоко от яблони недалеко падает.
Во время войны в Ираке Фостера отстранят от должности, у многих моих друзей пройдут обыски, и они будут вынуждены съехать из Нью-Йорка. Элиот Уайнбергер напишет по горячим следам атаки на Всемирный торговый центр, что Америка всегда проигрывала, даже в самых ничтожных войнах, и такой участи заслужила. Дяди Джо к тому времени уже не будет в живых.
Воевать и торговать
После путча 1993 года я написал второе письмо Ельцину.
«Как гражданин, писатель и просто как человек, хочу сказать, что алкоголь и должность президента страны несовместимы. Вы не оправдали надежд народов России, сдали ее на растерзание перекупщикам и ворам. Расстрел Белого дома — такое же преступление, как и Кровавое воскресенье. В историю вы войдете именно как убийца и предатель. Этим поступком вы навсегда растоптали наши товарищеские отношения» и т. д.
Я понимал, что с обеих сторон баррикад сражаются жлобы, придурки-авантюристы и писатели. Если на что-то я и надеялся, то на изменение расклада в литературе.
Мы ехали с Эриком из Колумбийского университета, где я некорректно повел себя на собрании Итальянского клуба. Утонченные юноши и девушки, работающие, как я понял, под эгидой ЦРУ, около часа мыли мозги присутствующим, обучая нескольких новичков основам демократии. Чем плох телевизор? Потому что там насилие и секс. Чем ужасен тоталитаризм? Потому что нет сменяемости власти. Когда мне дали слово, я поблагодарил присутствующих за информацию и рассказал о школьном образовании в Южной Каролине. Александра Гембицкая, дочь Ксюши, учила преимущественно историю Конфедерации. История Соединенных Штатов рассматривалась вскользь, не говоря уже об истории мировой. Я рассказал о подходе к учебному процессу в СССР. Там государство пыталось обеспечить всестороннее и гармоничное развитие личности. Если Россия и США стали теперь друзьями, то вам было бы полезно обучиться подходу к образованию у ваших новых друзей. Члены клуба выслушали меня, испуганно переглядываясь. Комментариев по поводу сказанного я не услышал. Кунхардт был в недоумении.
— Дыма, зачем ты так? Это очень влиятельные люди. Они могли быть тебе полезны.
