Меня подобрал веселый армянский дядька на квадратных жигулях.
— Радуйся, что жив, — подбадривал он меня всю дорогу. — Жизнь — отличный новогодний подарок.
По дороге я купил коньяка, раз судьба столь ко мне благосклонна. Приехал к знакомой даме. Минут через пятнадцать меня понесло. Я говорил и говорил. Всякую ерунду, которую вдруг посчитал важной. Страх существует помимо нашей воли и разгильдяйства. Потом позвонил в Америку Маргарет и сказал, что не могу больше жить без нее.
— Прощай, оружие, — сказала мисс Гейтвуд словами классика. — Возвращайся. Заждались.
Проходимец
В апреле 94-го к нам с Фостером должны были приехать русские поэты. Я был за идеологически близких Жданова и Еременко, настоял на приглашении Аркадия Застырца из Екатеринбурга. Американцы знали от Лин Хеджинян
[42] другого Аркадия — Драгомощенко. Нина Искренко вырисовывалась через Джона Хая. Пригов попал в список как явление шумное и заметное. Его мог сосватать Марк Липовецкий, который тоже переехал в эти края и преподавал в одном из колледжей Колорадо. Парщиков
[43], с которым я стал перезваниваться в последнее время с подачи Дяди Джо, был где-то в Европе. По старой дружбе я пригласил Славу Курицына, Сергея Курёхина и Сашу Калужского из Свердловского рок-клуба. Мне нравилась созвучность их фамилий. К тому же современная музыка может прекрасно дополнять современную поэзию.
— Нам нужны женщины и евреи, — безапелляционно заявил Саймон Петит, когда мы сидели в большой аудитории Киддера
[44] и обсуждали состав приглашенных.
— А негры тебе не нужны?
— Нужны. Но в России мало негров.
— Липовецкий — еврей, — сказал я со слабой надеждой. — Бюджет у нас маловат. Я могу пригласить Евгению Лавут
[45], но погоды она не сделает.
— Тогда ищи здесь, — властно сказал Саймон, а Леонард Шварц заржал.
— Пусти козла в огород, — сказал он.
Еврейские женщины в шкале моих непреходящих ценностей занимали особое место. Они были красивы, умны, а главное — обладали какой-то особенной ближневосточной теплотой. Это не было умозрительной позицией. Так складывалась жизнь. Лев Гумилев, известный неприязнью к подобным союзам, меня бы не простил. К его «этногенезу» я относился с интересом, но прислушиваться к советам касательно любовных предпочтений не собирался. Еврейки и армянки оказались постоянными спутницами моей жизни, попеременно сменяя друг друга в моей холостяцкой постели. Моя приверженность к иностранкам не была принципиальной. Я не присягал никакому народу. По какой-то причине немок за иноплеменниц я не считал. Такой же комплекс срабатывал по отношению к югославским и греческим женщинам, в то время как чешки и полячки казались идеалами эротизма. Со своей первой француженкой я поцеловался в возрасте пяти лет. Итальянки для любого северного мужчины — предел мечтаний, и я не был исключением из правил.
В те времена я метался между Ксенией Гембицкой и Маргарет Гейтвуд. Расширение круга общения казалось мне непростительным развратом. Леонард и Саймон пошучивали надо мной, называя маньяком. Я считал, что они завидуют.
В поисках подходящей кандидатуры для феста я позвонил Евтушенко, который читал курс лекций в Университете им. Джорджа Вашингтона. Из вежливости позвал на чтения, коварно сообщив, что на них будет Пригов. Евгений Александрович отказался, сославшись на то, что в апреле должен быть в Оклахоме, и предложил девушку со своего семинара.
— Я был в Литл-Роке прошлым летом, — вспомнил я.
— Литл-Рок в Арканзасе.
— Она точно еврейка?
— Она называет себя еврейкой.
— Здесь это модно, — согласился я.
С Юлей Куниной-Трубихиной мы встретились в Olive Tree на площади Вашингтона и выпили графин разливного пива. Я вкратце ввел ее в курс дела. Получил в подарок сборник стихотворений с экзотическим названием «Кайрос».
— Что это?
— В смысле?
— Что такое «Кайрос»?
— Древнегреческий бог счастливого мгновения.
— А попроще ничего нельзя?
Юля, худенькая девушка с остреньким носом и живыми глазками, обиженно посмотрела на меня.
— Ну не надоело? Аполлон. Одиссей. Мельпомена. Фудзияма.
— А Фудзияма-то при чем?
— Ну тоже красиво. Вы красивое любите, да?
— А вы безобразное? Бродский тоже пишет и про муз, и про Аполлона. И про Геркулесовы столбы.
— Серьезно? Ну тогда другое дело.
Юля присмотрелась ко мне. Вид у меня был не особенно литературный.
— Откуда вы здесь взялись? Приехали — и сразу командуете.
— Профессия такая, — объяснил я. — Я — босс. Всегда и везде. Это синоним «дурака с мороза».
— Проходимец? — рассмеялась она.
— Можно и так.
— Не забывайте, Хлестаков — главный герой нашей литературы. Талантливый проходимец — наше все.
Мы нежно распрощались с ней на ступеньках кафе, даже не поцеловавшись.
Казначей мафии
Поэтов я пригласил без особых проблем. Кого-то позвал Слава Курицын. Кому-то позвонил я сам. Забавная ситуация сложилась с Драгомощенко.
Он дружил с «языковой школой» в лице Лин Хеджинян, жил в Питере, там люди особенные. Аркадий отказался ехать в Нью-Йорк через Москву, и мы грубо поругались.
— Аркадий Трофимович, из Питера летают только «Финские авиалинии». Они дорогие. Наш бюджет не позволяет.
— Всё твой бюджет позволяет, — с неожиданной злостью выпалил Драгомощенко. — В Москву я не поеду. В поездах грабят, убивают. Я не хочу встречаться в аэропорту с этим вашим Ждановым.
— Можешь не ехать, — сказал я, следом за Аркадием перейдя на «ты». — От твоих стихов тут никому ни горячо, ни холодно.
— Я еду в Нью-Йорк работать! — заорал он. — Обеспечьте мне достойный трансфер. Я известный поэт. Без меня твоя конференция провалится.
— Не провалится. Либо лети из Москвы, либо иди на хуй, — сказал я.
— Я пожилой человек. Я буду жаловаться, — захрипел Драгомощенко. — Ты отмываешь там деньги мафии. И не можешь найти лишних пяти сотен для больного мэтра отечественного андеграунда.
