— Жалуйся, — сказал я. — Пиши Ельцину. Пиши Клинтону.
— Месяц, ты же из интеллигентной семьи, а грубый, как Жданов.
— Нас в Сибири вытачивают из одинаковых болванок.
Маргарет, сидевшая рядом со мной на кровати, сказала неожиданно мягко:
— Поэты — капризные, малодушные люди. Купи ему билет из Питера, какая разница.
— Дороже на двести баксов.
— Можно подумать, что для тебя это деньги.
Я удивился. Для Фостера в те времена это действительно были деньги. И для меня тоже. Несмотря на то, что я по какой-то причине приобрел репутацию казначея русской мафии. Как к этому относиться, я не знал. Решил, что все, что ни делается, — к лучшему. Уткнулся в Мэгги — и тут же уснул.
Крысятник
— Дыма, здесь написано: «Когда луна светящиеся жабры / Раздует, затевая поворот». Что это значит? — вопрошал Саймон. — Откуда у луны жабры? Она что, рыба?
Мы сидели в пивной на Уиллоу-стрит и оба успели хорошо приложиться. Переводили стихи Аркадия Застырца.
— Включи фантазию, — отвечал я. — Это метафора. Она для красоты.
— Зачем здесь эта дебильная красота? — возмущался Саймон. И писал: «Когда луна медленно плывет по небу».
Мы не понимали друг друга. Поэзия имела для нас разное предназначение. Дядя Джо говорил, что наши словесности были близки только во время романтизма. В остальном — полная несовместимость. Я поначалу не понимал, кто из нас более инфантилен. Американцы, по теории Эдварда Твитчелла Холла
[46], относятся к обществу «низкого контекста». Скрытой информации в их общении почти нет. Это культура деловых людей, которые называют вещи своими именами, четко формулируют, что им нужно, вступают в отношения и безболезненно прерывают их. В культурах «высокого контекста» всегда проблемы с достоверностью. Здесь нужно уметь читать между строк, знать неписаные правила, уметь общаться «по понятиям». Таковы все страны Востока, включая Россию. Это не хорошо и не плохо. Таков порядок вещей. На поэзию он влияет положительно, развивает интуицию и фантазию.
Саймон Петит, дитя Ист-Виллидж, одетый в черное рванье под кота Базилио, в эти дела не врубался. В перчатках без пальцев из-за прогрессирующей кожной болезни, крашенный хной, он не производил впечатления респектабельного человека, но считался единственным ньюйоркером, внесшим в американскую поэзию британский звук.
— Coffee shop, — говорил он, тщательно разделяя слова, и от этого нужно было тащиться.
— Peter Stuyvesant Park, — произносил Саймон, расставляя слова лесенкой.
— Я тоже могу читать с выражением топонимические названия, — ерничал я. — Где музыка бытия?
— Это и есть музыка бытия, а русские всё высасывают из пальца.
Саймон то ли дружит, то ли живет в одном доме с Алленом Гинзбергом. Предлагал познакомить. Я бородатого старца читал по диагонали и не знаю, о чем с ним говорить. О Вознесенском?
Переводя стихи Пригова, мы особенно налегали на спиртное. Он прислал несколько страниц машинописного текста под названием «Пятьдесят капелек крови в абсорбируемой среде». С опечатками. В текстах давались короткие экспозиции разных мест, в которые обязательно помещалась «капелька крови». Стихи, не лишенные дарования. Забавное чтиво. Я говорил Саймону, что для перевода этой мешанины нужно иметь чувство юмора. Ошибался. Сам Пригов этим чувством не обладал. Проверяли.
Саймон задумывался о необходимости присутствия в этих зарисовках слов «махатмы» и «Упанишады». Для меня, далекого в те времена ото всех мировых религий, эти слова казались неологизмами.
Работая с Саймоном, я служил для него гидом по русскому языку. Ксения из Каролины делала подстрочники. Я должен был их интерпретировать. Джо Донахью и Эд Фостер за помощью не обращались. Перевели выбранных ими авторов так, чтоб это было похоже на американскую лирику, и на том успокоились. Саймон хотел достичь идеала. Опасный путь в никуда.
Встречались мы в этом баре каждый день. Я заказывал по пиву, Саймон разворачивал рукописи русских поэтов.
— Это удивительная чушь, — вздыхал он. — Каменный век. Даже ваш Бродский пишет понятнее.
— Просто вы к нему уже привыкли, — отвечал я.
Встречать гостей поехал с одним студентом-физиком, поляком, недавно переехавшим в США. Как истинный славянин, к Америке Томек относился скептически:
— Ты питаешься в Макдоналдсе? Они делают мясо для гамбургеров из червей.
— Из дождевых?
— Хуже. Из чего-то наподобие опарышей.
— Чего же ты сюда переехал?
— Мы любим Америку не только за это.
Томек имел странность, сходную с сексуальным извращением. Он постоянно таскал с собой домашнее животное — ручную крысу, которая сидела у него во внутреннем кармане пиджака. Иногда доставал ее, целовал и клал обратно.
— Удивительное создание. Никогда не предаст, — комментировал он, словно остальные животные патологически склонны к предательству.
Поляк взял микроавтобус из автопарка в кампусе, он гордился своей миссией и готовился к масштабной экскурсии по «городу желтого дьявола», собираясь утереть нос ордынским стихоплетам. Мне машину не доверили, потому что у меня не было страховки.
— Ты из Сибири? — спросил он меня настороженно.
— Есть такое дело.
— Видел памятник в Джерси-Сити, около биржи? Там стоит бронзовый польский воин, насквозь пробитый сибирским штыком.
— Во славу русского оружия?
— В память о страданиях, которые мы от вас приняли.
— Не надо было бунтовать.
Он смерил меня недобрым взглядом.
— За свободу нужно бороться.
— Зачем? — спросил я. — Пришел Горбачев — и выдал вам ее совершенно бесплатно.
Встречать делегацию пошли вместе. Самолет прибыл без задержки. Прилетели Пригов, Жданов, Курицын и Аркаша Застырец.
Еременко дойти до посольства не смог, хотя именно он был истым поклонником США. До этого ему удалось побывать в Калифорнии, где его бесплатно угостили виски за барной стойкой. Еременко понял Америку с одной стопки. Долететь до страны равных возможностей не смог, потому что так и не протрезвел.
Я познакомился с теми, с кем знаком не был. Одеты ребята были скромно. До разноцветных пиджаков Евтушенко и шелковых кашне Вознесенского еще не доросли. «Если ты хорошо пишешь, тебе не нужно изысканно одеваться», — сказал местный классик Джеймс Дикки. Писал Дикки на редкость плохо, но, по мнению Дяди Джо, занимал позицию здешнего Шолохова.
Мы быстро погрузились, обмолвившись несколькими дежурными фразами. С Курицыным и Ждановым я давно дружил, с Приговым у меня была одна общая знакомая, правнучка Владимира Ленина, но трогать имя вождя всуе я не решился.
