Мы мчались по пригородам столицы мира.
— Чертаново, — мечтательно говорил Дмитрий Александрович, осматривая окрестности. — Строгино.
На лацкане его серой матерчатой куртки красовался значок ДОСААФ. Мне не верилось, что Пригов заслужил его, сдавая спортивные нормы. Маленький подвижный человек, он был коротко стрижен, отчего форма его заостренных волчьих ушей сразу бросалась в глаза. Когда Томек достал крысу для очередного поцелуя, Пригов возбудился и попросил дать ему поиграться с «мышкой». Он тут же приблизил ее к лицу, стал целовать ее и сюсюкать. Мы на заднем сиденье переглянулись. Пригов бил все рекорды толерантности. Более того, они с этой крысой очень подходили друг другу. Были похожи, как брат и сестра. Человек прилетел на далекую американщину и тут же встретил родню.
— Ты осторожнее с ним, — мрачно сказал Жданов. — Он в самолете не ел — откусит ей голову.
Томек пропустил его предупреждение мимо ушей, обернулся на Дмитрия Александровича и от увиденного резко дал по тормозам. Крыса изменила ему с иноземным поэтом. От толчка зверюга выпала из рук концептуалиста, пробежала по нашим коленям и забилась в тайные щели микроавтобуса. Поляк заголосил. Мы со Ждановым и Курицыным принялись искать ее под сиденьями. Застырец стал зазывать крысу по имени. Томек попросил сидеть смирно, чтобы не раздавить Барбару, решив, что из машины она никуда не денется. Экскурсия по городу отменилась, представление о русской поэзии у Томека испортилось навсегда. Он въехал на территорию кампуса, нарушая пределы скорости, и тут же бросился искать свою питомицу. Мы поплелись в общагу. Жильем Стивенс нас обеспечивал только на три дня.
Потом — живи где придется. Я надеялся, что у ребят есть друзья в этих краях, но, как потом выяснилось, ошибался.
Партитуры, залитые красным
За Драгомощенко и Курёхиным мы поехали на такси следующим утром вместе со Славой Курицыным. Польский крысолюб поддерживать литературу отказался даже за деньги. Питерский самолет встречали на летном поле: запомнилось мне это именно так. Ковровых дорожек не было, но я помню, как Аркадий Трофимович вывалился из овальной двери боинга на ступеньки подъездного трапа и тут же окунул голову в старый желтый портфель. Когда лицо выныривало из портфельной норы, на нем отражалось отчаяние. Он опускал его вновь и доставал еще более искаженным. Мы с Курицыным стояли за заборчиком вместе с остальными встречающими и следили за его манипуляциями. На ногах он стоял плохо, но по трапу спустился играючи. Так и не застегнув портфеля, он направился к нам с Курицыным.
— Как очистить пятна от красного вина? — сказал он вместо приветствия.
— Их надо посыпать солью, — ответил Курицын.
— Они на бумаге. Вино пролилось прямо на нотные партитуры, которые я везу Оксам.
— Ноты нужно перенести на новый нотный стан, — улыбнулся Курёхин, который на фоне Драгомощенко казался незаметным. Он подошел к нам в одеждах зеленоватого оттенка, элегантный и трезвый.
Сергей Анатольевич улыбался всему происходящему, хотя перелет с Аркадием не мог доставить удовольствия.
С женой Курёхина — Настей Фурсей — я познакомился в возрасте пяти лет на Черноморском побережье Крыма. Наши родители дружили, и мы поехали к морю отдыхать дикарями. Дядя Юра каждый день уходил на подводную охоту, вооружившись гарпунным ружьем. Мы с Настей ловили крабов в расщелинах скал, загорали и купались. С тех пор у меня осталась целая коробка слайдов, сделанная в те времена. В Питере я бывал редко, мы не общались, но о делах Курёхина я знал. Фурсей присылал мне вырезки из газет, записи, я в ответ отделывался стихами. Появление Курёхина в Хобокене было, на мой взгляд, делом житейским.
— Может, не надо было хранить открытое вино и документы в одном портфеле, — предположил музыкант, и Аркадий зарычал в ответ.
В Хобокене я решил провести гостей по живописной набережной. Панорама Манхэттена по-прежнему лежала как на открытке. Рыбьей чешуей блестели в лучах заходящего солнца близнецы Всемирного торгового центра, над шпилем Эмпайр-стейт-билдинг кружились вертолеты, башня Банка Америки, Крайслер-билдинг, Вулворт-билдинг, стоящая немного на отшибе статуя мадам Свободы — не позволяли усомниться, что вы именно в Нью-Йорке. Над головами гостей надрывались чайки, рокот парома, отходящего от хобокенской пристани, встраивался в этот гул, живая музыка из пивных и ресторанов настраивала на правильный лад. И главное — ветер. В лицо сложного верлибриста Драгомощенко ударил ветер — и он протрезвел.
— Вот теперь я тебя понимаю, — заорал он, забыв про испорченные бумаги. — На это можно променять что угодно! Я требую оставить меня здесь. Прошу политического убежища. Дыма, займись этим вопросом.
Я смеялся. Желаемый эффект был достигнут. Курёхин с Курицыным тоже взбодрились в предчувствии чего-то небывалого.
— Сколько ты заплатил Бродскому за это письмо? — закричал Драгомощенко, перекрикивая ветер.
— За какое?
— В котором он написал, что ты — гений.
— Так я вправду — гений. Меня любят и живые и мертвые.
Я начал загибать пальцы, якобы занимаясь подсчетами израсходованных на это сумм, но Курёхин сказал Аркаше как отрезал:
— Всё отдал! Не видишь, что ли?
Его шутка примирила нас окончательно. Хихикая, мы добрались до крепостного здания кампуса. Попутно я объяснял, где что находится. Повел гостей в преподавательскую, где нас ждали приехавшие вчера москвичи, а также Марк Липовецкий, прилетевший из Колорадо, Ксения Иосифовна и Саша Калужский, приглашенные на подмогу в качестве переводчиков. Портвейна у Хуаниты оказалось по этому случаю много. Когда Фостер пришел знакомиться и расселять российских гостей, мы допивали последнюю бутылку.
— Эд, как можно свести эти пятна с бумаги? — вспомнил Аркадий после знакомства.
Он достал пачку нот, и мы увидели, насколько хорошо она пропиталась молдавским каберне, купленным в Питере. Фостер кивнул, взял папку под мышку и повел нас по кампусу занимать комнаты.
Особенности духовной пищи
Я всегда старался увиливать от разговоров о поэзии. Что может сказать поэт поэту? Посоветовать меньше пить. Вы спросите: а как же Дядя Джо? А что как? Ролевые игры. «Писатель у микрофона» рассказывает, «молодое дарование» внимает. Не мог же я сказать, что такие животные, как я, дрессировке не подлежат. Бродский объяснял суть американцев, давал официальную версию их поэзии, которую по какой-то причине считал равной нашей в XX веке. Абсолютно комплиментарный ход. Примиряющий застольный тост, здравица. Ни Хлебникова, ни Маяковского, ни тем более Мандельштама у них не было. Другая система мышления. С нашей — не сравнимая.
Факт существования поэзии в такой нелитературной стране, как США, впечатляет. Объем фактурных отрефлексированных текстов, созданных протестантами, отказавшимися от тайн и таинств, можно с гордостью положить на любые весы. Леша Парщиков, который по ощущению всегда был где-то рядом, оказался менее категоричен:
