Бурбулис был злым гением моей молодости. Препод марксизма-ленинизма из Уральского политехнического. Встрепенулся на заре перестройки, поняв, что жизнь можно изменить. В кругу друзей оставался «гнусавым Генкой». Стал доверенным лицом Ельцина. Развалил империю. С его подачи бульварная пресса называла моего отца казнокрадом и сердцеедом, евреем и антисемитом, сталинистом и власовцем.
Карьеру Геннадия Эдуардовича я наблюдал в наглядном виде. Через депутатскую комнату. Депутатом не был, но услугами пользовался, благодаря номенклатурному положению папаши. Карьерный рост Бурбулиса проследил по его зимним шапкам. Кролик. Нутрия. Ондатра. Горбачевский пирожок он носил в кармане.
Бурбулис ассоциировался в моем мозгу с цареубийцей Юровским
[64]. Оба считали, что сделали великое дело, и патетически обделались.
Я позвонил знакомому попу, алкашу, с которым когда-то закорешился в рюмочной напротив «Русского самовара».
— Можешь исповедать одного мудака?
— Меня давно лишили сана.
С расстриги взятки были гладки. Шоу не получалось. Я купил две канистры на бензозаправке, поехал в синод, на 93-ю улицу.
— Клиент на месте? — ворвался я в студию к Неизвестному.
Маргарет выглядела на удивление расслабленной и даже томной.
— Дай ведро.
— Зачем?
— Православный обряд требует ведра.
Больше всего меня возмутило, что Бурбулис жрал мои каштаны. На столе валялась гора кожуры от них, и я подумал, что мое возмездие слишком гуманно.
Депутат спал в той же одежде, в которой его свалил сон. В сером пиджаке с отливом, при розовом галстуке. Губы его по-младенчески чмокали во сне. Я перелил содержимое канистры в мусорное ведро, подошел к нему и ливанул все его содержимое ему в харю. Он поднялся совершенно ошалелым и побледневшим. В глазах его мелькали ужас и удивление.
— Умягчи наша злая сердца, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси, и всякую тесноту души нашея разреши. На Твой бо святый образ взирающе, Твоим страданием и милосердием о нас умиляемся и раны Твоя лобызаем, стрел же наших, Тя терзающих, ужасаемся. — Я плеснул еще немного святой воды, отдающей мусорницей. — Не даждь нам, Мати Благосердая, в жестокосердии нашем и от жестокосердия ближних погибнути, Ты бо еси воистину злых сердец умягчение, — сказал я с неплохой дикцией и вылил ему в лицо второе ведро воды. — Аминь.
Маргарет просекла ситуацию и на время совершения ритуала удалилась. Я отшвырнул ведро в сторону кухни и тоже ушел, хлопнув дверью.
Через час она позвонила мне, сказав, что «гнусавый» вызвал такси и отправился к себе в гостиницу. Встретиться мы решили на следующий день, чтоб не вызывать подозрений Неизвестного. Прошел и день, и второй, и третий, но Эрнст не поднимал этой темы. Вероятно, Бурбулис не стал делиться с ним деталями происшествия либо забыл всё с похмелья как страшный сон.
Идеальный жених
Один интриган хотел женить меня на аристократке. Монархист, говноед, голубая кровь. Кандидатурой я был подходящей. Сын академика, кандидат наук. Не бандит. К новым русским отношения не имею. Как ни верти — культурная элита. Сибирское прошлое картину немного портило, но «на безрыбье и рак — рыба». Об аристократии я знал мало. Читал воспоминания Врангеля, Деникина, Краснова. Интересовался атаманом Семеновым и бароном Унгерном. Представление о дворянстве имел через кино. Дворжецкий, глядящий на умирающего коня. Кайдановский, сказавший хаму — «хам». Персонажи были сильны характером и обаятельны. Им хотелось подражать.
Русские аристократы Америки от киноактеров отличались. Они были стары и маловменяемы. Они носили напудренные пергаментные лики вместо лиц и постоянно крестились. Все, за исключением князя Щербатова. С этим насмешливым стариком, предводителем местного дворянства, я иногда имел честь разговаривать, посещая собрания в клубах Нью-Йорка. Князь внимательно следил за происходящим в России, в политике ставил на Руцкого, даже после расстрела парламента. Знал жизнь народа и цены на водку.
— Путин — латыш Путнис, — говорил он. — Счастья России он не принесет.
Я не понимал сути его пророчеств. Щербатов в жизни перевидал множество людей. Был знаком с Керенским, Муссолини, батькой Махно. Видел Ленина и Гитлера. Я слушал Алексея Павловича с прилежностью гимназистки.
За бокалом шампанского разговорился с дамой, которую мне сватал Каштанов. Надя Бобринская, если не ошибаюсь. Она была в голубом платье и бусиках из речного жемчуга. Яблочное славянское тело, воплощенная скромность. Я заговорил с ней о нобелевском лауреате Германе Гессе.
— Ну и как? Ничего особенного? — с надеждой спросила она.
— Мне понравилось, — пожал я плечами.
В поведении Каштанова было что-то бабье. Суетился, сплетничал. Ходил всегда в рванье из комиссионки. В Америке у него якобы пропал интерес к одежде. Я смотрел на прохожих и видел, что у них этот интерес не пропал. Манхэттен располагал к выпендрежу. Как-то спросил у Дяди Джо о каштановском журнале, поскольку он там печатался. Тот посоветовал держаться подальше.
— Пидарнутые, — сказал Джо как отрезал.
Речь Бродского была приблатненной и смачной. Я не смогу передать ее здесь. В интервью он был деликатен, но с друзьями общался на облагороженной лагерной фене. Несмотря на искреннюю веру в демократию и любовь к Америке, оставался сексистом, имперцем и гомофобом, что соприродно любому нормальному мужчине. О диссидентах, эмигрантах и беглых литераторах отзывался с понятным пренебрежением.
Русских журналов в городе было мало. Возле каждого из них терся деклассированный элемент. Состав редакций был еще потешней, чем в Союзе, но важничали они профессионально. Я дружил со всеми. Ходил на вечера, иногда читал стихи сам, собирая довольно разношерстную публику. Перед выступлением в журнале «Слово/Word» я объявил минуту молчания по погибшим в Буденновске. В России этот день был объявлен днем траура. Террористы убили около ста тридцати человек.
Народ в ответ недовольно заерзал.
— Я не для этого приехал в Америку, — сказал старик в мятой кепке на крупной голове, — чтобы скорбеть об очередной агрессии русских.
Я попросил мужчину выйти из помещения и на моих вечерах больше не появляться. Зал загудел.
— Булат Шалвович, — говорили люди, — сам Булат Шалвович поддержал Басаева.
— С господином Окуджавой разберется гражданское общество. Оно решит, какую степень инвалидности он заслуживает после таких необдуманных слов.
Слушатели меня, к счастью, не поняли. Выражение «гражданское общество» оказывало на них умиротворяющее действие.
В городе я подружился с Романом Капланом, который привечал в «Русском самоваре» отмороженных поэтов. С ним можно было поговорить о мужской моде, поэзии, живописи, обо всем. Марианна и Соломон Волковы угощали меня коньяком на вечеринках, Генис рассказывал о Брейгеле, Неизвестный — о Хрущеве. В женской ласке я не нуждался, но идеи Каштанова постепенно проникали в мое сознание. Всю жизнь я сознательно избегал женитьбы, но, достигнув тридцатилетнего возраста, стал об этом задумываться. Я жил в польском районе. Польские девушки невероятно хороши собой. С ними можно выпить, пойти на поиски приключений. По наивности в будущей супруге я видел не только соратника, но и собутыльника.
