— Вы безумны?
— Вам снятся чужие тексты? — спросил рыжий, задев меня за живое. — Вы не чувствуете, что поэзия, если она имеет смысл, проникает в наш мозг вовсе без книжек? Что в бессознательном мешается все, что сочинено на одном уровне человеческого облака? Как у вас там? «Женщина — Отелло, который может вас ранить, но не может убить».
Эту ахинею мог знать только я. Я не делился ни с кем столь сокровенным знанием. Его выпад меня покоробил, я приготовился к отпору.
Мои «американские дедушки» рассказали мне о методах ведения новой войны. Солдаты вражеской армии теряют средства связи, слух и речь, способность логически мыслить, железо рассыпается в порошок, оставляя только пластик, магнитные волны вызывают приступы мастурбации, солдаты начинают безудержно смеяться, перестают выполнять приказы командира и т. п.
— Я учился у Якобсона
[70], — продолжил Крюгер. — Этот человек дал мне понять, что кроме поэзии и лингвистики ничего серьезного нет. «Поэзия — язык в эстетической функции»! Она «безразлична в отношении описываемого ею объекта»! Вы читали о «фонологии»? О «бинарных оппозициях»? О «метафоре»? «Метонимии»?
— Где именно вы учились? Он преподавал тут чуть ли не в каждом вузе.
— В Гарварде. Он читал лекции, практически не владея английским. Но мы слушали его как завороженные. Он дружил с Хлебниковым, Маринетти. Он уронил папиросы Маяковского, попытался их собрать, на что тот ему ответил: «Бросьте. Новые купим!» Якобсон верил в синтез науки и искусства. Сейчас об этом почти забыли. А я продолжал верить и многого на этом пути достиг.
— Я учился не у него, — сказал я. — Поэтому, помимо этой вашей поэзии, мне принадлежит весь мир.
— Не кривляйтесь. Вы только и думаете о грядущем признании в веках.
— Вы сейчас сидите на месте Татьяны Толстой, что вы чувствуете?
— А что я должен чувствовать?
— Жар ее души. Флюиды. Или, скажем, излучение плоти.
— Вы всё паясничаете, Дыма. Извините, но я не чувствую ничего. Даже тепла не чувствую. Важно, что чувствует мой прибор, который читает рифмованные мысли. Некоторые стихи существуют еще до их написания. Вам никогда это не приходило в голову? Лучший поэт — это медиум, способный вычленить их из общего человеческого шума. В минуты откровения мы просто возвращаемся к прежним формулировкам.
— Это что-то из античной философии?
— Ну зачем так прямолинейно? Я работал в военной лаборатории, учился читать мысли противника на расстоянии. На войне — вещь полезная. В Монтоке мы разрабатывали технику и проводили эксперименты. Одной задачей было внушение определенных мыслей испытуемому, другой — чтение его потока сознания. Детектор позволял выделить эфирный сигнал человека, изменяющий поле катушек, определяя соответствующие всплески на фоне заданной частоты. На этом этапе уже можно изучать соответствие тех или иных мысленных образов тем или иным сигналам, поступающим из источника. Мы пытались считывать ауру, но получали — сплошной шум. Я был близок к тому, чтобы бросить работу, пока не напоролся на сигнал четко организованной речи. Это были стихи русского поэта Велимира Хлебникова. В лаборатории к этому отнеслись со смехом, но я реально слышал в 1983 году его голос и даже несколько версий стихотворения «Когда умирают кони…». Все лучшее каким-то образом отбирается и где-то хранится. Я не знаю, как это устроено, но это есть.
— Известность зависит от того, кто с кем спит и кто с кем пьет, — сказал я. — Есть группа референтов, они оценивают стихи. Чем группа влиятельнее, тем больше шансов у стихов остаться в вечности.
Крюгер достал радиоприемник наподобие старомодной «Спидолы».
— Крутите. Лишнее здесь не проскочит. Стихи сочиняются на небесах, мы только фиксируем их.
— У меня было такое ощущение только с матерными частушками. И с парой песен, которые станут или уже стали народными.
— Вы, действительно, написали всего лишь пять нетленных произведений. Но они безукоризненны.
Посредине лета
высыхают губы.
Отойдем в сторонку,
сядем на диван.
Вспомним, погорюем,
сядем, моя Люба,
Сядем, посмеемся,
— продекламировал Беня, смакуя каждое слово.
— Да, это моя большая удача, — согласился я. — Чем все-таки могу вам быть полезен? «Стираная юбка, глаженая юбка, шелковая юбка нас ввела в обман». Так хорошо мне уже не написать!
— Вы культуртрегер. Культуртрегер по призванию. Вы начали работать всего год назад. Пригласили наиболее известных поэтов побежденной России. Вас проверяли органы — и остались вами довольны. Вы легко делаете деньги, не нарушая законов, но ваше призвание — поэзия. Поэзия — как общее дело. Как высший уровень ноосферы. Вы решаете, кого позвать в благословенные Штаты, а на кого не обратить внимания. Вы приглашаете чеченцев, хотя они не пишут стихов. У вас хватает силы убеждения доказать властям, что вайнахская поэзия нужна Америке. Как у вас с документами, кстати?
— Вы правильно сформулировали. Мне дали бумаги, что я необходим США.
— Моя разработка дает в руки критерий оценки всей литературной мути, которая пишется по миру. Мы избавляемся от вкусовщины, протекционизма, обмана. Мы начинаем играть вчистую.
— Давайте так, — сказал я. — Я плачу вам двадцать баксов, и больше вы не показываетесь на моем горизонте.
— Нет. Давайте по-другому. Я даю вам спидолу — и вы называете мне имя каждого поэта, которого вам удается вычислить. Плачу пять тысяч баксов за имя.
— Я не беден.
— Ты, сука, дурак, что ли? Я плачу тебе пять штук только за то, что ты называешь имя автора. Ты всех знаешь. Либо узнаешь рано или поздно.
— А зачем мне это?
— Приемник сделал я, — сказал Крюгер. — Я могу продать его дороже, чем твою сраную сибирскую душу. Я хочу сделать доброе дело. Создать настоящую актуальную антологию русской поэзии, испанской поэзии, немецкой поэзии. Я — подвижник. Я присягнул русской поэзии. Меня уважать надо, а ты хамишь.
— Я хам по природе, — сказал я. — Если не хамить — не поймут.
Он протянул мне радиоприемник, и первым, что я в нем услышал, было выступление Сальвадора Альенде перед чилийскими коммунистами. Я повертел ручку:
Хочу я крест оставить. Не в ладах
я был с грамматикою жизни.
Прочел судьбу, но ничего не понял.
К одним ударам только и привык,
к ударам, от которых, словно зубы,
выпадывают буквы изо рта.
Парень читал молодо и чисто. Его я не знал.
