— Пять штук даете? Это уральский говор. Профессорский сынок чей-нибудь. Екатеринбург-Челябинск, зуб даю.
— Я рад, что вы меня поняли, Вадим Геннадьевич. Сожалею, что повстречался с вами в таком мертвом, что ли, месте. — Он протянул мне свою визитную карточку. Бенджамин жил на пошлой Пятой авеню.
Я взял приемник, подумав, что зря выпендривался. Такой штуки не могло быть ни у кого из ныне живущих. Приемник давал допуск к довольно важной информации.
— Это между нами, — остановил меня Беня на выходе.
Я кивнул. К моменту прощания я стал серьезен. Мне было неловко за наезды на светское слабоумие поэтов, стыдно за непригодность поэзии как боевого искусства. Я нашел сторонника в мире науки, а где же его еще искать?
Часть шестая. С четверга на пятницу
Великий девственник
Всю дорогу до Нью-Йорка я вертел новую игрушку. Левой рукой рулил, правой настраивался на правильную волну. Голова моя гудела от новых эмоций и слов. Я нашел порядка десяти голосов, которые представляли интерес. Мне нравилось слушать стихи, которые рождались в моем присутствии, а не добирались в распечатках самиздата и тамиздата. Раскрученных читать не стоит. То, что плавает на поверхности, — субстанция известная. У настоящего таланта нет сил на раскрутку. Превращение автора в медийную персону ничего не дает. Культурные бреши таким образом не залатать. Мы знаем имена, но содержание стихов нас не интересует. Стихи нужны, когда тебе плохо. Говорящие головы из телевизора не помогут. Если у тебя появляется ретранслятор правды, все меняется. Теперь можно начать разговаривать с миром по-другому.
Неурядица с «Любкой Фейгельман» меня не расстроила. Крюгер мог быть недостаточно начитанным, мог меня разыгрывать для каких-нибудь своих целей. Вертя приемник, я уже несколько раз наткнулся на тексты собственного сочинения и, конечно, был доволен. Устройство обладало хорошим вкусом. С электроникой не поспоришь.
Утром мне нужно было на лекцию к «черноротикам». Тема — Гоголь. Я традиционно не готовился, Гоголя читал давно, но представление о нем имел довольно четкое. Я понимал, почему его отменная чушь рождалась именно в малоросской голове. Мой мозг имел похожее устройство. Юмор, который она производила, был понятен ирландцам и вообще кельтам (недаром уходящий век прошел под знаком их абсурда), но в немцах, англичанах или евреях производил неслыханное раздражение. Однажды в аэропорту JFK я стрельнул сигарету у одного парня, пившего, как и я, черное пиво. Он поинтересовался, откуда я такой вырисовался. Когда я объяснил, тот беспричинно обрадовался и подарил мне пачку шотландских сигарет, спел какой-то военный марш и сказал, что мы — один народ.
— Мы должны держаться вместе, — добавил он. — Война не за горами.
— С кем? — спросил я.
— Да вот с ними, — махнул он в сторону зала ожидания. — Они давно не люди. Зомби. Биомасса.
Гоголь прочно ассоциировался в моем мозгу с Беккетом. Остроумным, наблюдательным, менее аутичным, но все-таки Беккетом. Я считал именно Гоголя основоположником литературы мирового абсурда, а российские декорации, попавшиеся под руку, — случайными. Какой там Гофман с гномами и табакерками? Какой еще романтизм? Гоголь был равнодушен к женщинам, а романтизма без них не бывает. Женский вопрос был у меня всегда основным вопросом философии, но Гоголю его отсутствие прощалось. И знаете почему? Потому что у него в книгах совсем не было ненавистной мне психологии. За это можно простить страх смерти, набожность, искреннее стремление разоблачать пороки на пути к гармонии. Мало ли что придет в голову провинциалу? Государь император за «Ревизора» его снисходительно похвалил, а ведь мог отправить в ссылку.
Я заявился в аудиторию, где встретил Джона Кайзера, беспардонно курящего сигареты «Мальборо» перед студентами. Он спонсировал в Стивенсе несколько программ. Мог себе позволить и такое.
— Я заходил к Кунхардту, — сказал он. — Решил тебя проведать. Вчера продали ваши «Синус» и «Радан» в лабораторию Сандии. Тебе нужно слетать в Москву на пару дней. Возьми вот бонус, — он протянул мне запечатанный конверт с чеком и сказал, что позвонит после занятия.
Студенты мои смотрели на Джона как зачарованные. Кайзер. Кайзер Вильгельм. Он был действительно немецкого происхождения, во время войны поменял спеллинг в написании фамилии, чтобы не привлекать лишнего внимания. Из наследства, которое получил от родителей, Уильяма и Мэри, создал фонд и влиял теперь на науку, политику и даже литературу в меру своего самодурства.
Мы обнялись на прощанье, и он сказал мне извечное:
— Хочу, Дыма, как ты — писать книги. И рассказывать всякую ерунду салагам.
Я быстро прошелся по сюжету пьесы «Ревизор». По мне было заметно, что я на стороне Хлестакова, что я буквально тащусь от его проделок и сожалею, что тот не забрюхатил губернаторскую дочь.
— Попрошу Джиту Марвари высказать свое мнение о пьесе.
— Вы, очевидно, к ней не равнодушны, — сказал француз, с которым я когда-то играл на раздевание.
— Я вообще не равнодушен к своим студентам.
Джита поднялась с места, села на парту и понесла:
— Мне эта пьеса напоминает фильм Раджа Капура «Господин 420». Ранбир Радж направляется в Бомбей в поисках лучшей жизни. Он — жулик. В первых кадрах он имитирует обморок, чтобы пробраться в машину известного индийского банкира, чтоб только не идти пешком. Его обман раскрывается, но Ранбир все равно добирается до города. Здесь преступным путем он получает богатство. Однако криминальная деятельность не приводит его к успеху. Друзья и любимая девушка отворачиваются от него. Он вынужден встать на путь перевоспитания, что и делает. Ваш Хлестаков даже не думает об этом. Он обманул весь город, занял у каждого кучу денег, наобещал помочь новым друзьям и даже жениться. Его письмо другу — чудовищно. Мы видим, каким монстром может стать человек без моральных принципов.
— Он просто плыл по течению. Никакого преступного замысла не имел, — попытался я защитить Хлестакова.
— Он с самого начала мог сказать правду, занять денег, и его пожалели бы.
— Джита, правители этого города — воры и коррупционеры. И потом, поведи он себя так — пьеса бы не состоялась.
— У вас никогда ни в чем нет морали, а произведения искусства должны учить добру.
— Но он же такой обаятельный. Одна дама недавно сравнила меня с ним. И я был доволен. Для меня это было замечательным комплиментом.
— Значит, вы тоже замечательный негодяй, — произнесла Джита ужасным голосом. — И ваш Гоголь потворствовал таким, как вы.
— Вы ошибаетесь. Николай Васильевич был крайне религиозным человеком, вел тихую, затворническую жизнь, любил кулинарию и рукоделие, ел много сладкого, был мнительным и ужасно боялся, что его похоронят живым. Он стеснялся своего длинного носа. Написал рассказ о том, как нос ушел от своего хозяина и стал выдавать себя за него.
