Почуяв родную душу, ко мне переехал поэт Владимир Гандельсман. Не помню, чем он объяснял необходимость этого. C подачи Дяди Джо или Маши Воробьевой он преподавал в Vassar College, Poughkeepsie, NY, но грант закончился. Володя был вынужден перейти на подножный корм. Переезд объяснялся трудностями общения с женой, поисками работы, но мне казалось, что Володе хотелось жить поближе к центру города.
Владимир Аркадьевич разместился в главной комнате, на футоне, где восседал полуголым в позе мыслителя. Если в нашем доме кто-то и страдал, то именно он. Мои потуги всерьез принимать было нельзя. У Володи не было работы и славы, которую он заслуживал. Я отдал ему письменный стол, чтоб продвижение к «медным трубам» состоялось как можно скорее, и сочинял на своем матрасе в спальне матерные частушки. Высокое искусство было отложено в долгий ящик. Способности к народному творчеству я имел и провоцировал Володю на подобное занятие. Предлагал объявить конкурс, но куплеты получались у него плохо. Сочинить просто похабщину он еще мог, но смешную похабщину — уже не получалось. Он опять и опять упрекал меня в отступничестве и идиотизме.
— Если человек талантлив, он талантлив во всем, — говорил я ему беззлобно, занимался своими делами в Стивенсе, а вечером пил с ним водку.
Я рассказывал ему о новой любви. Он слушал меня и давал советы. Из мужской солидарности Володя всегда был на моей стороне.
— Она с тобой гуляет? Ходит в ресторан? — спрашивал Эрик Кунхардт. — Ну и всё нормально. Что ты торопишь события?
Я мог бы с ним согласиться, но дело было не в этом. К тому времени я довольно далеко зашел с пьянством и появлялся у Наташи в телефонной трубке, еле ворочая языком. Я говорил о серьезных намерениях, чего испугается любая нормальная дама. Я отказался на день от нецензурных частушек и написал для Наташи лирические стихи.
Как бродяга, волочился за тобою листопад.
Ты загадывала числа и звонила наугад.
И в измученных конторах каждый правильный мужчина
отвечал «совсем не занят; и к тому же очень рад».
Как чумные тормозили по обочинам такси,
предлагая вместо денег прокатиться за «мерси».
Ты же скромно отвечала им, что царственность походки
демонстрируется лучше без резиновых шасси.
И витрины превращались в перекрестный ряд зеркал.
Манекены виновато прикрывали свой оскал.
И за стойкой в темном баре мимолетный взгляд подруги
плавно рассыпал цикуту в твой недопитый бокал.
По кирпичным переулкам дул кофейный ветерок.
В каждом городском отеле был похожий потолок.
День тянулся ровно столько, сколько нужно для кокетки
сохранять от посягательств фильдеперсовый чулок.
Если хочешь, подарю тебе ужасный красный бант.
Если хочешь, напророчу, напрягая весь талант,
что тебя, как приживалку, скоро выгонят из дома,
но на счастие подарят бесподобный бриллиант.
До Песни песней царя Соломона мне было далеко. Я делал глупости, они затягивали меня, чтобы делать их еще больше. Назло. Так работает алкоголь. Как-то раз я заехал во все цветочные магазины вдоль берега Гудзона: от Джерси-Сити до Инглвуда, где жила моя пассия. Купил в каждом по алой розе и прикрепил к стеблю бирку, где она куплена. Дома у Наташи никого не оказалось, и я положил цветы под дверь. Когда она позвонила со словами благодарности, я был пьян как фортепьян. Бормотал что-то невнятное, потом обматерил и бросил трубку. Донкихотом я был своеобразным.
Несколько дней после этого мы не разговаривали. Потом я извинился, но продолжил окаянствовать. Я был непоследователен и жалок. Это было школой юродства, восточным единоборством, в котором ты должен пасть ниже низкого, чтоб победить. Победа находилась где-то в другом измерении. Я прощался с Наташей, хлопал дверью — и возвращался опять. На время я превратился в навязчивого безвольного фраера.
Однажды по случайности мы оказались у меня дома одни. До этого выпили в нескольких барах, потом курнули. Я с непривычки сел на измену, потерялся во времени и пространстве. Наталья была опытнее, взяла надо мной шефство и довела до дома. Я попросил ее остаться на ночь. Она сразу предупредила, чтобы без всяких. Шлангом я не прикидывался. Мне действительно было плохо. Я сел к ней на раскладушку, погладил твердое равнодушное тело и отвалил на свой матрас. Утром отвез ее на машине до дома. К ужасу водителя школьного автобуса, не остановился пропустить детей.
— С тобой я забыл все правила, — объяснил я Наталье.
Про издательство «Эрмитаж», давнюю дружбу ее отца с Дядей Джо я поначалу не слышал. Знал, что у Бродского здесь — своя компания, друзья по Питеру, американские знаменитости, но они меня почему-то не интересовали. С Рейном впервые встретился в Москве, в сортире ПЕН-центра. Я задержался там после обильных пивных возлияний, когда кто-то несколько раз ударился телом о дверь, пытаясь попасть в уборную.
— Мать твою! Подожди, — успокаивал я незнакомца.
Когда дверь открылась, я узрел перед собой «учителя Бродского», сжимающего ширинку двумя руками.
— Здравствуйте, Евгений Борисович, — сказал я. — Меня зовут Месяц.
С Бобышевым повадился ездить на поэтические чтения на славистских конференциях. При Дмитрии Васильевиче нельзя было материться, и это очень затрудняло мое общение с ним.
Где-то в параллельном мире существовали Барышников, Голышев, Кушнер, Сьюзен Зонтаг, Дерек Уолкотт (которого Дядя Джо неизменно называл негром), Шеймас Хини, Карл и Эллендея Проффер, Уистен Хью Оден, если, конечно, он не вымышленный персонаж. На конференции в Индиане мне удалось пересечься со Львом Лосевым, а на телевизионной передаче в Москве — с Людмилой Штерн. Общие интересы отсутствовали. Радости в собеседниках я не вызывал.
Единственный человек, с которым я почувствовал единомыслие — Анатолий Найман. С ним я познакомился в «Русском самоваре», куда меня привезла Маргарет и тут же свалила. Сел на втором этаже в «самоварной» на галерке с кем-то из приятелей. «Наш старик дает прикурить», шептала местная критикесса. Стариком Найман мне не казался, но у женщин свои взгляды на природу вещей. Найман «дал прикурить» и присоединился к застолью. После нескольких здравиц я подошел знакомиться. Может, меня кто-то представил, но такие «телячьи нежности» обычно в манеры моего поведения не входили. Впоследствии Анатолий Генрихович написал книжку «Роман с самоваром», избавив от такой необходимости, например, меня. Он писал «гимн поколения», не иначе. Я, скорее всего, ограничился бы собственными похождениями и беседами с Романом Капланом.
В тот вечер Найман представлял книжку своих мемуаров. Подписал ее, сообщая о симпатии к моему раннему творчеству. Я сказал, что мне не мешало бы почитать об «ахматовских мальчиках», поскольку ничего о них не знаю. Найман имел репутацию профессионального острослова, но испытать его злословия на себе мне не удалось. У меня плохо с чувством юмора в устной форме — не хватает оперативности ума. Когда пишу, часто получается смешно, хотя я и пишу с той же скоростью, что говорю. Не знаю, в чем тут дело. Найман оказался немногим из знакомых мне людей, способным спровоцировать меня на вполне адекватное зубоскальство. Он заражал меня своим примером, и я, несмотря на славянскую расслабленность, вполне задорно шутил на любые темы. Он умел дарить легкость в общении, а это талант круче поэтического. Как-то раз я подписал ему сборник со скромным признанием «сердечно». Он обиделся и сказал, что такой фигни от меня не ожидал. В своем автографе он разошелся и написал, что «покрывает меня поцелуями». Я ответил ему тем же.
