— Если их написал ваш товарищ, приглашайте его сюда без тени сомнения, — заявил Бродский.
Я объяснил ситуацию, опуская сюжет с Крюгером.
— Тоже мне проблема, — сказал Бродский. — Езжайте к Кузьминскому. Вы знакомы с Кузьминским? Он знает весь андеграунд.
Господи, почему мне не пришла в голову эта идея раньше? С Кузьминским я был знаком и, несмотря на мелкую ссору полгода назад, смело мог навострить к нему лыжи.
— Дядя Джо — вы гений! — сказал я. — Без малейшей лести говорю. Гений.
Любимцы публики
Кроме Дяди Джо, я часто переговаривался по телефону с Вайлем и Генисом. Отвлекал их всяческой ерундой и не стыдился этого. Генису позвонил ранним утром из Южной Каролины — узнать, как тут обстоят дела с рыбалкой. Объяснил, что вокруг непроходимая частная собственность и нацпарки.
— Ничего не поделаешь, — сказал Александр. — Рыбу вам придется здесь ловить в строго отведенном для этого месте.
— А наживку где взять?
— Так вы лопату возьмите и червячков-то и накопайте.
Дельный совет. Сразу видно бывалого человека.
С Вайлем беседы были задушевнее. Я умудрился поговорить с ним про операцию «Дунай» в Чехословакии и современное положение дел в Чечне. На обе темы я реагировал одинаково.
— Лишь бы в России было спокойно.
— Вторжение в чужое государство делает вас спокойным? — возмущался он.
— А вы сильно переживаете за какой-нибудь Гондурас? Вторжение оттянуло распад социалистического блока. Предотвратило возможную войну. 21 августа в страну вошли передовые батальоны 1-й и 3-й механизированных дивизий США. Наши танки их отогнали. Благодаря этому я прожил счастливую юность.
— Как вы можете при этом дружить с Горбаневской?
— Я и с Дремлюгой
[80] дружу. Он тут скупил целый квартал недвижимости — сдает русским. Я и не знал, что в Джерси-Сити столько русских. Они в вопросе с Чечней меня поддерживают. Мы должны остановить распад государства.
— Но не такими же методами, Вадим. Умоляю вас. Грозный бомбят. Гибнут старики, женщины и дети.
— Война — вещь отвратительная, — соглашался я. — Но американцы бомбят чужие страны гораздо чаще.
— Как можно сравнивать? — возмущался Вайль. — Наши делают все быстро и чисто.
— У меня другая информация, Петр Львович. Если вам нужен материал из первых рук, могу дать телефон старшего следователя по особо важным делам Андрея Сороки. Военная прокуратура. Они осветят вам этот вопрос до мелочей. Это мой близкий друг. Врать не станет.
— Вы невменяемый человек, — удручался Вайль. — Давайте сменим тему разговора.
Направление беседы Вайль изменил действительно резко. Он сказал, что я, как порядочный человек, должен пригласить из Москвы поэтов Кибирова и Гандлевского. Лучше бы мы продолжали говорить о Пражской весне.
— А чем они хороши? — я к тому времени читал обоих и даже переговаривался по их поводу с Дядей Джо. — Боятся смерти, не любят женщин, уважают поэзию как жанр. Позорище. Плоские советские вирши. Соцреализм. У Гандлевского чуть поаккуратней, но по сути одно и то же. Ирония из моды вышла. Игра стилей и цитатность — вчерашний день. У них видно, как все слеплено. Шито белыми нитками. Просвечивает.
Я в то время любил метафизику, тайну, чудо. Я их люблю и сейчас, но странною любовью.
— Сделайте им приглашение, — вторил Вайлю его побратим Генис. — Мы же друзья. Друзья должны помогать друг другу. — Мне казалось, что я слышу голос врача, обращающегося к пациенту дурдома.
Пропаганда усилилась. В пользу поэтов-иронистов высказалась критик Лиля Панн, изобретшая термин «гудзонская нота». Напоминания о гениальности этой двоицы капали мне на голову, как вода в камере пыток. Русского литературного расклада я не знал. Опирался на собственный вкус. Если я плачу деньги, то имею на это право.
— То ли там духовности нет вообще, то ли, наоборот, ее слишком много, — объяснял я свою позицию разным представителям творческой интеллигенции. — Но не штырит. Меня не штырит.
— Они сейчас самые известные в России! — сорвался как-то Вайль.
— Мы не в России, — ответил я. — И все эти искажения литературной действительности нам придется когда-нибудь исправлять. Поэзия ельцинского призыва уже сейчас требует тщательного пересмотра.
Я вспомнил, что когда-то не любил и не понимал поэзии Бродского. А потом вдруг что-то просек и полюбил на всю жизнь. Может быть, и с этими авторами произойдет то же самое?
Приглашения мы набрали на компьютере в офисе радио «Свобода». Ударили по рукам. Один поэт должен был остановиться у Пети, другой — у меня. Когда у Кибирова случились осложнения с получением визы, к делу подключился Бродский — похлопотать о ней в Госдепе. Американцы сдуру приняли мирного осетина за террориста.
Перед приездом высоких гостей ко мне из Юты на каникулы прилетела дочка Ксении Иосифовны — Александра. Мы поднялись на Эмпайр-стейт-билдинг, на статую Свободы, покатались на колесе обозрения на Кони-Айленде. Я был увлечен общением с ребенком и, когда мы с Петей отправились встречать знаменитостей в аэропорт, взял Сашеньку с собой.
У метро, где была назначена встреча, Вайль зло зыркнул на меня:
— Как мы поместимся в такси?
Петя считал, что из соображений гостеприимства такси предпочтительней. Он еле уговорил водителя усадить четверых человек на заднее сиденье и по возвращении взял с меня двадцатку за перегруз. Деньги я тут же отдал — девать Сашеньку мне было некуда. На Вашингтон-Хайтс, в гостях у Пети, мы взялись пить водку и закусывать. Поэты вспоминали общих знакомых.
— Эта штормовочка у меня от Леши Цветкова, — говорил Гандлевский.
— А этот ремень подарил мне Бахыт, — поддакивал Кибиров.
— Кепки Бродского нужны? — спрашивал я. — Я знаю одну даму из Амстердама, которая спиздила во время фестиваля его пальто. Секс имеет причудливые формы.
Поговорили о кино. Сила в Голливуде, считал Вайль. Всё — и хорошее и плохое — делается здесь. Я пенял на Европу, верил в кинематограф освобожденной Польши и Литвы, но звучал неубедительно. Времена итальянского неореализма прошли, новых французских комедий за последние десятилетия не появилось.
— Все равно Бельмондо круче любого Аль Пачино. А Моника Беллуччи красивей Лоллобриджиды.
— Не обижайтесь, Вадим. На вещи надо смотреть объективно.
— Вы видели работы Робертаса Вербы
[81]? — продолжал настаивать я. — Такой кадр американам и не снился.
