Супруга ККК стирала одежду в быстрых водах Делавэр-ривер: в этих местах река не шире Бродвея. Кузьминский традиционно возлежал на заплесневелом диване, вынесенном на свежий воздух, и давал указания прачке. Пить горькую антологист, анархист и алкоголик отказался. Это дело он бросил давно по состоянию здоровья. По причине приезда гостя надел шинель и лохматую папаху. Я попросил дать мне такую же. Он порылся в прихожей и принес мне войлочную шапку для бани. О культурных новостях Кузьминский не спрашивал. Был в курсе происходящего.
— Япончика арестовали, — сказал я, чтоб проявить эрудицию. — Эшбери оболгали.
— Куда важнее, что арестовали Унабомбера
[83] Казински, — парировал Кузьминский. — Это действительно персона крупного масштаба. С постиндустриальным обществом можно бороться только бомбометанием.
— Я видел пулемет на вашем джипе, — сказал я. — Он в рабочем состоянии?
— Пулеметом дело не поправить. Здесь необходимо оружие массового поражения.
— Его сдал Джон Зерзан
[84], — предположил я. — Хороший философ. Высказывался о постмодерне в аналогичном ключе, состоял в переписке с Унабомбером — ну того и вычислили.
Я прочитал несколько стихотворений, почерпнутых из спидолы. Кузьминский смотрел на меня как на умалишенного. По его мнению, такие вещи должен знать каждый. Я пожалел даже, что не набрал текстов побольше.
— Про «Наутилус» написал Валера Исаянц. Живет в Воронеже. Когда-то его окучивала Анастасия Цветаева. Она же познакомила его с Тарковским, но он пошел своей дорогой — бомжует. «Это было под черным платаном, / на аллее, где жабы поют…» — это Алик Ривин. От него осталось стихов 30. Никто его отчества даже не знает. Еврей из Минска. А писал хорошо.
Я прочитал Кузьминскому текст, который мы выудили с Крюгером в Вашингтоне, но он замялся. Своих — знаю, за чужих — не скажу. Я попросил его показать «Голубую лагуну». Несколько томов у Кости было. Полистал — и обнаружил, что практически все имена этой коллекции мне известны. Получить пять тысяч баксов за каждого обнаруженного самородка — хороший прикуп, хотя Крюгер, похоже, ждал от меня чего-то большего. Я спросился у Кузьминского приезжать к нему почаще.
— Тогда пожрать привози, — отозвался патриарх.
Я вспомнил про рыбу, оставленную в багажнике.
— Константин Константинович, я тут рыбу привез, — я рассказал о розыгрыше на озере Джордж. — Она смердит немного.
— Давай ее сюда. Сейчас пожарим ее и съедим. Мышь, Месяц нам привез тухлой рыбы. Пожарь, пожалуйста.
Он вышел меня проводить, вспомнил о частушках, которые я пару месяцев назад отправлял ему по почте. Собственные частушки для правдоподобия перемешал с общеизвестными, каноническими.
— Хороший материал. Аутентичный. «Как у нашей тети Даши завелись в пизде чуваши». Про Айги
[85]. Как пить дать, про Айги!
С четверга на пятницу
Депрессия. Мерехлюндия. Сплин. Беспричинная хандра. Тоска. Володя Гандельсман пребывал в этом состоянии постоянно, а я, как человек вежливый, ему подражал. Недаром живем вместе. Разделяем общие тяготы. По мнению Володи, тягот я вообще иметь не мог, потому что у меня богатый папаша. Я соглашался. Не мог. Но желание спрыгнуть с проезда или небоскреба мог иметь вполне.
Он все время сидел на своем футоне с мрачным лицом, записывал мысли про Пушкина или еще какую-нибудь ерунду, от которой настроение лучше не станет. Своему гостю я предложил самую хорошую комнату — в смысле гостиную. Дубовый стол и стул. Два больших окна на улицу. Разрешил пользоваться принтером, унитазом и душем. Делился с ним последней крошкой хлеба и каплей водки. Мы жили чинно и размеренно.
У Володи было большое полотенце, которым он пользовался по науке. Центральной частью он вытирал тело, нижними уголками — ноги, а верхними — волосы и бороду. Пол мы мыли тоже только под собой — там, где кто ходит. Володя — около футона, я — в остальных местах.
— Почему мы с тобой такие умные, но бедные, — часто сетовал Володя. — Посмотри вокруг. Уроды. Американские уроды — и все при бабле.
— Они живут в долг.
— Пусть дадут ссуду и нам.
Я был бы рад, если бы нас с Володей обеспечили кредитами и грантами. Наша схема с Эриком и «американскими дедушками» чужих людей в себя не допускала. Мы внутри этой схемы сами чуть не перестреляли друг друга, а тут — поэт, нежная душа, мрачный лоб.
Володя ненавидел людей с мобильными телефонами, мужчин в шортах, гуляющих по городу, поэтов, составляющих ему конкуренцию. В круг моих интересов эти персоны не входили.
Я не был настолько зациклен на деньгах, как обедневшие аристократы или полуголодные пролетарии. Питался просто и изящно. Тем, что попадется. От гамбургера до фуа-гра. Когда Петя Вайль красочно описал, как вчера приготовил кролика в белом вине, я признался, что для экономии времени пью сырые яйца.
Основной нашей пищей была закуска. То, чем можно закусить водку. Наш общий друг Андрей Грицман решил, что Варик-стрит, 47, превращается в клуб самоубийц. Поэты, свихнувшиеся на почве бедности, неразделенной любви и пьянства. К этому образу мы отнеслись с юмором, даже старались ему соответствовать, однако переход за грань отчетливо чувствовал каждый из нас. Мы пили, но, к примеру, ни разу не дрались. И не спорили, чьи стихи лучше.
Юля Беломлинская
[86] назвала нас занудами со «справками о гениальности» от Бродского. Похоже на правду. Я с тех пор тоже выдаю подобные справки. Гандельсман, кажется, скромничает.
Никто никому помочь не может, как тут помочь? Ты можешь хорошо писать, но ведь нужно потратить кучу сил, чтобы донести это до людей. Что лучше? Опереться на репутацию чужого человека по жизни — невозможно. Культ Дяди Джо в те времена достиг апогея. Малиновый пиджак, депутатский значок, чеченский кинжал за «дружбу народов», мерс, Алена Апина на плече и справка от нобелевского лауреата Иосифа Бродского о выдающихся способностях в изящной словесности. Поэзию я временно оставил и сочинял преимущественно матерные частушки. Как будто есть высокие и низкие жанры. Но если ты доводишь низкий жанр до натурального совершенства, он становится интереснее аристократического изыска.
В перерывах от минета
я курила сигарету.
Не люблю дроченого,
а люблю копченого.
Мы пельменей напихали
Верке Рябцевой в пизду.
Пусть почувствует душою
русской кухни красоту.
Я спал с диктофоном и, хохоча, наговаривал эти бессмертные строки. Делился творчеством с русской публикой Манхэттена и находил радостный отклик. Жены бизнесменов пели мои куплеты в русских кабаках, профессора славистских кафедр искренне смеялись. Я привык, что имею успех с похабщиной. Верлен, говорят, тоже раздваивался: писал под разными псевдонимами то утонченно, то брутально. Нюсе Мильман, познакомившей меня с безразличным Львом Лосевым и пугливой тогда еще Ириной Прохоровой, мои песни нравились. Нюся хохотала.
