И тут я нарвался на Татьяну Толстую. Позвонить ей мне советовал Генис. Думал, что мы найдем общий язык и подружимся.
У меня были в тот день фляжка «смирновки» и гандельсмановское угрюмое настроение. Я решил пригласить Татьяну Никитичну на фестиваль американской поэзии. Кругозор. Новые люди. Случаются — влиятельные. Почему бы и нет?
Толстая сказала, что поэзия ее не интересует, тем более американская, и взялась с ходу обсуждать наших общих знакомых. Все они оказались недоделанные, неумные, необразованные. Благородно коснувшись нескольких имен лишь намеками, она перешла на Михаила Эпштейна.
— Он, кроме литературы, ничего не знает. В какой кабак пойти, какой лимузин вызвать.
— У меня с этим попроще, — сказал я. — Я растворен в стихии народного быта.
— Ну или этот ваш Бродский. Кафедра — квартира. Кафедра — квартира. Ну женщины иногда. Или, там, стихи.
— Ну такая профессия.
— А где же жизнь?
— Так она сама во все дыры лезет, — сказал я.
У Татьяны Никитичны жизнь во все дыры не лезла. Америка к тому времени ей надоела. Раньше она говаривала, что американская цивилизация сугубо рациональная, а наша — чувственная. Теперь ни то ни другое ее не устраивало. Я тоже потерял прежний энтузиазм, но жить мне нравилось. Я решил развеселить писательницу и спел ей несколько матерных куплетов. Поначалу она оживилась, но тема извращений ее насторожила.
Дед Мороз явился в гости,
оказался молодой.
Щекотал мне ночью клитор
самодельной бородой.
С четверга на пятницу
я помыла задницу,
а мужик меня не понял,
принял за развратницу.
Мою поэзию Толстая слушала молча. Прикидывала, насколько мое творчество соответствует образцам западной демократии.
— У меня есть другое, Татьяна Никитична. Вылитый капитан Лебядкин. Почитать?
— Нет, пойте это, — голос ее становился все тяжелей и зловещей.
Как шептала нежности
я в твои промежности,
чтобы ты забыл скорее
морду моей внешности.
Петр Матвеич, беспартийный,
выебал мою козу.
Он, наверно, враг народа.
Я пойду и донесу.
В КПЗ переполох
в женском отделении.
Старший опер обосрался
при совокуплении.
— Очень интересный материал, — сказала Толстая. — На английский уже переведен?
— Я не тороплюсь со славой.
В следующий раз мы повстречались у Саши Гениса на первомайском маскараде. Толстая — в костюме гориллы, я — в облике Ясира Арафата. Я напялил маску с большим пластмассовым носом и усами, повязал на голову черно-белую куфию. Художник по имени Василий нарядился в форму афганского талиба. В компании присутствовал музыкант Шевчук, но он в маскарадном костюме не нуждался. Хозяева опасались, что русские радикалы могут надраться на балконе. Не ошиблись. Вскоре мы запели. Каждый о своем.
Толстая выглядела обиженной. Спросила у меня, почему я скрываю лицо под маской. Я сказал, что боюсь обезьян. С тех пор мы никогда не общались. Лишь здоровались при случайных встречах. Моя поэзия как-то на нее повлияла. Любое изменение — к лучшему. Если, конечно, писательница не приняла мои куплеты на свой счет.
Часть седьмая. Чаша
Обвал
Обвал начался незаметно — даже с погодой никак не был связан. Чисто формально все выглядело хорошо. Я продолжал службу в Стивенсе. Ходил в русские рестораны и американские библиотеки. И там и сям декламировал стихи и переводы.
Продолжал общаться с Битовым, который читал курс лекций в Вашингтонском университете. Прогуливался с ним и Наташей Михайловной
[87] по Бродвею и начинал тосковать по родине.
Уральские стихи для Крюгера удалось заполучить легко. Я позвонил Майе, ее не оказалось дома. Набрал Юру Казарина
[88], и он сообщил мне, что юное дарование зовут Борис Рыжий. Пишет отлично, дерзко, много пьет и плохо кончит. Я пожалел, что не успел познакомиться с ним в Екатеринбурге.
— Свято место пусто не бывает, — рассмеялся Юра. — Только ты уехал, он и нарисовался.
Контракт со Сьюзен Браной состоялся. Ее предприятия приступили к удалению окислов азота и серы из дымовых газов импульсными пучками электронов. Мы по этому случаю встретились с Синтией в кабаке в Даунтауне, а потом переместились в мотель.
— Подружке я тебя не отдам, — заявила она в подпитии. — Ты мне самой пригодишься.
Больше я ее не видел.
Из студии Неизвестного позвонил молдаванин Николай и после долгого чванливого предуведомления сообщил, что Маргарет теперь с ним, а не со мной. Мол, у них любовь. Свершилось. Я сделал вид, что поверил. Не расстроился. Такие вещи вселяли в меня спортивную злость. В тот же вечер я нашел магазин детских игрушек, где купил несколько комплектов патронов для Битова-младшего, которому на Хеллоуин подарил свой автомат.
— Будет чем мальчику заняться в США, — сказал я.
Битов-старший неожиданно проникся и произнес буквально следующее:
— Это же какой грех надо было совершить, чтоб так его отмаливать.
Объяснять своих воззрений я не стал. Мне его духовная позиция была непонятна. О религии я могу говорить только с теми, кто о ком-нибудь заботится, посвящает чужой жизни — свою жизнь. Иначе это болтовня, умствования. У религиозных фуфлогонов есть много общего с поэтами. Но мы их любим не за это.
— Я ни в чем не грешен, Андрей Георгиевич. Просто хотел купить ребенку патроны. Это нечестно — подарить автомат, а патронов к нему не дать.
Битов серьезно покачивал головой в облаке морозного пара.
— Набедокурил. Как пить дать, набедокурил.
Циля Белопольская тоже слиняла. Она и раньше говорила, что, разговаривая со мной, чувствует, что говорит с доисторическим чудовищем. Я считал себя молодым Гексли, не достигшим сорока. Пока я был в разъездах, она вышла замуж за ровесника и уехала куда-то в глубинку, чтоб трахаться без угрызений совести.
Я чувствовал, что мне пора проехаться до Юты, к Ксении. Хотя бы попрощаться.
Характер моего личного общения тоже изменился. На Йорк-стрит появился продовольственный русский магазин «Съедобный рай», открытый полукриминальными элементами из России. Хозяин заведения Витя Хивук скрывался от разборок, на всякий случай сотрудничал с ФБР, приторговывал кокаином. Братья Лопатины оказались громилами средней руки, но работу в пищевой промышленности знали. Продавщица Танька Колбаса всю жизнь проработала в России товароведом. К компании негоциантов прибились беглый поп-расстрига, отставшие от своих групп туристы, хиппи, наркоманы. Магазин находился в двух шагах от моего дома, и мы с Гандельсманом часто заходили на огонек после работы, засиживаясь за рюмкой чая.
