Воскресенье — день вялотекущий. Сегодня Варик-стрит стала «сердцем мира». Со второго этажа раздались стоны африканской Фредерики, которую наконец навестил бойфренд. Мы включили музыку, чтобы не отклоняться от темы.
Крюгер с Гандельсманом разговаривали о поэзии, о забытых и не учтенных в ней именах. Володя напирал на своих друзей: Лев Дановский и Валерий Черешня. Бене их стихи не нравились. Он мотивировал это странным словом «вторично», что подходит практически ко всему после убийства Авеля Каином.
Спидолу Крюгер Гандельсману не демонстрировал. Наша договоренность оставалась в силе. Я подбрасывал Бене пару имен в месяц, но на промышленную основу дело еще не встало.
Судя по странному выражению лица, в голове у Крюгера что-то изменилось. О страсти к талантливым самородкам он не говорил ни слова. То ли его любопытство насытилось, то ли перешло на другой уровень. Сегодня он нахваливал советскую официальную поэзию, которая начинала входить в моду. Я не перебивал его. Мастера слова в Союзе писателей водились. Я был не против узнать детали их биографий. Говорили о Слуцком. О его влиянии на Дядю Джо. Пытались вспомнить «Музыку над базаром», но дальше первых двух строф дело не пошло. «Жесткая, трагичная и равнодушная интонация». «Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота об этом говорить». Я размышлял, зачем Крюгер опорочил Эшбери и читал стихи Бродского в Anyway. Глупейшая выходка.
Мне позвонил Каштанов, перед которым я давным-давно чувствовал себя в долгу. Он помогал мне на первых порах и деньгами, и публикациями. То, что я забросил его дворянский кружок, было невежливо. Он позвал меня на пикник на Лонг-Айленд к графине Вале Жоровович, с которой я был знаком, — она обязалась пошить мне мантию для вступления в Орден госпитальеров. Об этом начинании я совсем забыл и считал его авантюрой. Каштанов уверял меня, что все рекомендации получены, письмо от Бобринского
[102] мне отправлено, обряд должен состояться этим летом.
Я покинул бородачей и пошел в спальню, к деревянному ящику от кока-колы, в котором хранил нераспечатанную почту. Довольно быстро нашел письмо от рыцарей — по печати с двуглавым орлом с мальтийским крестом на груди. Письмо от Grand Prior of Order было написано от руки, почерка я разобрать не смог, но понял, что госпитальерам нравится, как я пишу, и что я могу быть им полезен. К корреспонденции прилагались брошюра о деятельности ордена и несколько бланков для заполнения. Дата посвящения уже была назначена. Пятое июля 1996 года. Меня эта настойчивая торопливость отпугивала. Я с недоверием разглядывал бумаги, слушая сбивчивый монолог Каштанова.
— Вы вернетесь в общество, в котором займете достойное место. Хватит неприкаянности. Вы рождены для большего.
Я сказал, что дворянского титула не имею и должен подумать перед вступлением.
— Титул князя вручен вашему отцу, — продолжал настаивать Каштанов. — Автоматически это передается и вам.
— Петр Матвеевич, это очень серьезное для меня решение, — сказал я. — И потом, сумма взноса, оговоренная в письме, просто неподъемна.
— Не пытайтесь меня обмануть, — огрызнулся Каштанов. — О ваших доходах знает не только налоговая служба.
— Дайте мне время подумать, — сказал я холодным тоном.
Тот вздохнул, но вдруг опять оживился, переключившись на другую тему.
— Помните, я обещал вам с Софьей купить круиз на Багамские острова?
— Вы хотели отправить меня с Наденькой.
— Вадим, время идет. Надежда Васильевна уже вышла замуж. Не скрою, я видел в вас с ней идеальную пару. Но на вашем горизонте появилась Софья Николаевна. Вы же авантюрист. Бабник. Неужели откажетесь? Она увлечена вашим творчеством. Знает многие ваши стихи наизусть. Лучшей невесты вам не найти. Ни мисс Гейтвуд, ни мадемуазель Ефимова, ни, прости господи, Белопольская понятия не имеют о том, чем вы живете, о чем думаете, что пишете. Blind date. Романтика. Вам нужна соратница, а не домохозяйка. Женщина, с которой вы можете обсудить не только каждую строку стихотворения, но и каждый шаг в карьере и судьбе. Такие вещи на дороге не валяются.
Каким бы навязчивым ни был Каштанов, но он был прав. Игра стоила свеч. Пусть даже ради художественного эксперимента.
— Петр Матвеевич, я девятого числа еду в Виргинию, на физическую конференцию. Мне нужно повидать старых друзей, которые много сделали для меня в этой жизни. К тому же отец просил передать им некоторые научные статьи из рук в руки. Могли бы мы организовать это свидание после Норфолка?
Каштанов на другом конце провода воспламенился.
— Мы могли бы эти мероприятия даже объединить.
— Как это?
— Никаких сюрпризов. Обговорим все обстоятельства до деталей.
Я положил трубку и поймал на себе разочарованный взгляд Крюгера.
— Далеко собираетесь?
— А что?
— У меня есть серьезное дело для вас. Посерьезнее, чем прогулка на катере с дворянскими потаскушками.
— Я еду на конференцию в Норфолк. Что за дела?
— Бродский, по моим сведениям, отбросит коньки со дня на день. Вы нужны мне для работы, которую можете выполнить только вы.
— Откуда такие сведения? — психанул я. — Мы виделись с ним пару часов назад. Он в отличном состоянии.
— Посмотрим, — многозначительно сказал Беня и, не прощаясь, захлопнул за собой дверь.
Его шаги прогромыхали по лестнице. Мы с Володей переглянулись.
— Тебе не кажется, что он безумен? — спросил я у Гандельсмана.
— Типичное ебобо, — подтвердил Володя.
Спидола
Крюгер любил пофилософствовать о своем изобретении. Механизма происходящего он до конца не понимал. На поэзию в мировом электромагнитном океане наткнулся случайно, но рассуждал здраво. Благодаря британскому физиологу Ричарду Кейтону с 1875 года известно, что работа мозга является электрической активностью. Любой сигнал может быть отслежен и преобразован. Обычно для этого используют прикрепленные к голове пациента электроды. По сигналам с них анализируются излучаемые мозгом электромагнитные волны. Процесс называется электроэнцефалографией. С его помощью можно понять, когда человек спит, гневается, смеется, находится в прострации. Есть и другая технология. Функциональная магнитно-резонансная томография отслеживает нейронные схемы, возникающие при мышлении, с разрешением 0,1 миллиметра. В такую точку укладывается несколько тысяч нейронов. В мозгу человека их около ста миллиардов. Погрешность непростительно велика. Определить можно лишь общие контуры мысли. Узнать, что человек думает о собаке, но ее породу, увы, не определишь. Томограф, в отличие от энцефалографа, — штука активная. Он использует «эхо» от излучаемых им радиоволн, чтоб заглянуть внутрь «черного ящика». Это позволяет определить, из какого места мозга исходят сигналы, и получить наглядное трехмерное изображение живых тканей. Из картинок создается «словарь мыслей», каждой идее соответствует свой конкретный ФМРТ-паттерн.
