— Я тебя и так понимаю, — сказала она у Линкольн-туннеля. — Можешь просто шевелить губами, и я тебя пойму. Давай заедем ко мне, выпьем кофе. Я бы хотела, чтобы мы жили вместе.
— Вот так сразу?
— Конечно. А что еще надо? Ты можешь сохранить квартиру в Нью-Джерси и навещать своего друга, когда захочешь. Дом — с двумя дверьми. Ты можешь уезжать и к подруге, но на тебя это не похоже.
— Почему, Соня? Я человек ищущий.
— Ты всё нашел, — сказала она без победы в голосе. — Если не уверен до сих пор, я дам тебе время на размышления.
— О, как интересно. Сколько же?
— Сколько угодно. Все равно оно измеряется часами.
— Я привык думать годы напролет.
— Тебе это должно надоесть.
Она жила в Челси. В большом доме с подземным гаражом. Я поднялся, мы выпили с ней по чашке кофе. Я похвалил репродукции Модильяни и Брейгеля в гостиной. Иронизировать не стал, тем более что у Софьи могли висеть подлинники.
По телевизору шел фильм с Джулией Робертс. Я уставился на нее как на старую знакомую, чем рассмешил мадам.
— Тебе нравятся такие простушки?
— Конечно, — ответил я искренне. — Она очаровательна.
— Познакомить? — продолжила издеваться Соня.
— Мы знакомы.
— Вот как? Тогда передай ей вот это! — она сунула мне красную кожаную ручку от дамской сумочки. — Она забыла у меня в прошлый раз.
— А сумочка-то где?
— Не волнуйся. Она знает.
Я взял странный предмет, но, уходя, оставил его в прихожей. Спустился по лестнице, удивившись поразительно нежному взгляду портье.
— Где тут у вас метро до Нью-Джерси?
На Гроув-стрит меня ждал Крюгер с верзилой в шелковом пиджаке. Я вышел из туннеля, тут же попал в его объятья и был усажен на заднее сиденье. Телохранитель надел на меня наручники и, чтобы напустить страха, завязал глаза синей банданой. Все, что я запомнил, — твердые пальцы с красными надрывами от заусениц и тонкое обручальное кольцо.
Я не дергался, опасность чувствовал, но похитителя чужих стишков почему-то не боялся. Всю дорогу у него хрипел не настроенный ни на одну волну приемник. Мы слушали шум. Водителю или пассажиру было лень повернуть ручку настройки приемника.
Мы остановились, похитители выпустили меня из машины. Я вышел размять ноги и улыбнулся.
— Глаза мог бы не завязывать, — сказал я, когда вышел на серый песчаный пляж. — Я знаю это место. У маяка отличный ирландский магазин. Купи мне фиолетовое панно с драконами. Или кельтский крестик.
— Я тебе килт куплю, если сделаешь все как надо.
— Можно себе представить, что тебе надо.
Крюгер был человек крупной породы, и мне следовало подумать, как себя вести в случае возможной драки. Действовать было нужно с особой подлостью, а мне ее в таких делах не занимать. Было понятно, что если он ударит — не убьет. Не хватит злости, мотивации. Он со своими поэтическими амбициями был ученым-ботаником. Непоэтом. Завистником.
— Ты — Сальери, — сказал я ему. — Сальери, а не крепкий парень Дантес, которому давно простили Александра Сергеевича. Надо верить в себя, а ты веришь только в аппаратуру. Если уничтожать кого-то, то в первую очередь поэтов. От них — все зло на этой земле.
— Это я и делаю, — пробормотал Крюгер. — В массовых количествах подвожу всех вас под общий знаменатель.
— Тебе придется постараться, чтобы найти их в больших количествах. Лучше бы сам что-нибудь написал. И настроение твое бы улучшилось.
Он не обижался. Повел по берегу в бункер, двери которого скрывались среди кабинок для переодевания. Следы шлёпок на лестнице, ни одного военного ботинка. В Монтоке в свое время велись многочисленные военные исследования, но по каким-то причинам были свернуты. Городок находится на острие вилки, которой заканчивается остров. На одном конце земли — Монток, на другом — Ориент-Пойнт.
Вообще, «монток» — название алгонкинской группы племен: делавары, пеннакуки, покамтуки, массачусеты, патуксеты… Наши аборигены. Ирокезы офранцузились и перестали быть нашими индейцами. Франклин Рузвельт сказал когда-то про диктатора Сомосу, что тот сукин сын, но он наш сукин сын. Дядя Джо любил повторять, что, дескать, Томас Стернз Элиот ушел в англиканство и перестал быть настоящим американским поэтом. Дяде Джо казалось, что именно он сам и есть настоящий американский поэт.
Мы спустились в подвал, где этот настоящий американец завывал в спидоле с обычной своей шаманской интонацией:
Маленькие города, где вам не скажут правду.
Да и зачем вам она, ведь все равно — вчера.
Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,
известному только поезду. Где-то гудит пчела.
Сделав себе карьеру из перепутья, витязь
сам теперь светофор; плюс, впереди — река,
и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,
и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.
[103]
— Что-то новенькое, — сказал я. — Но голос знакомый.
— Он больше ничего не напишет, — сказал Беня с мрачной надменностью.
— Почему? Вы преувеличиваете. Вы можете воровать его стихи, но не здоровье.
— Курить — здоровью вредить, — сказал Крюгер, глядя на свои ботинки.
Это были хорошие — я бы сказал, антикварные — ботинки годов 80-х, что подчеркивало характер их владельца.
— О его заболевании знают все, но вы говорите об этом, будто знаете нечто большее. Так вот, Беня, скажу я вам: ничего вы не знаете.
— Это его стихи? — прохрипел он, стряхивая гусеницу с ботинка. — Мне нужно знать, чьи это стихи.
— Теперь так пишут многие, — сказал я издевательским тоном. — Интонация передается легко. Он изобрел ее. Теперь радуется любым подражателям. Здесь он перепевает сам себя. На мой взгляд, это — его стихи. Я свободен?
На стенах висели окаймленные рамками стихи Бродского, Лены Шварц, Анатолия Наймана, Евгения Рейна, Алексея Парщикова с печатями компании Крюгера и копирайтами Библиотеки Конгресса. Я прошел по коридору. Бенджамин Крюгер присвоил себе даже Виталия Кальпиди.
— Хорошо пишете, — сказал я. — Все лучшее сделано в Америке.
— Я эту вашу блядскую позицию знаю, — сказал Беня. — Не любите вы нас. Не любите, когда всё по закону. Я заплачу вам десять тысяч, если вы поймаете последние строфы.
— Почему вы считаете это последними стихами? И почему десять? За это я бы дал все сто.
— Вы жадный человек, Месяц. С чего бы это? Мне говорили, что вы равнодушны к деньгам.
