Дядя Джо был удивительно изобретательным человеком. В 1972 году из России выехало около 300 тысяч эмигрантов. И только Бродскому пришло в голову написать письмо Брежневу. Опубликовав это произведение на Западе, он моментально сравнялся с Евтушенко, Вознесенским и прочими советскими «битниками», но главное — с Пушкиным, который переписывался с царем. В России человек, не получивший среднего образования, рассчитывать на литературную карьеру не мог. Чтобы печататься, нужно было стать членом СП, поддакивать официальному курсу, на что способен не каждый. В Штатах Карл и Эллендея Проффер смогли пристроить Бродского профессором в Мичиганский университет. Поэта поддержала «Нью-Йорк таймс». Взяло интервью Си-би-эс. Браво! Бис! Нужно иметь голову на плечах и надежных друзей, готовых прийти тебе на помощь.
Я набрал Крюгера по местному телефонному аппарату.
— Я записал его стихотворение, — сказал я. — Концовка — на понижение голоса. Голос узнаваем. Сто процентов, что это стихи Бродского.
— Вы уверены?
— А вы уверены, что он умрет?
Крюгер появился в проеме лестницы, спускаясь ко мне, и тут я с усилием дернул его за обе брючины. Он тяжело рухнул на пол каземата, внутри у него что-то треснуло. Он дернулся несколько раз напоследок. Я наступил ему на шею, потоптался.
Подтянул его к себе и еще раз провернул уже мертвую голову, дождавшись нового хруста. Я спасал русскую поэзию от самого страшного Дантеса. Оттащил тело в угол, разглядывая его нелепые старомодные ботинки. Запер дверь подвала изнутри и сел за приборы. Работать на них было не сложнее, чем крутить радиоприемник. Поэты из репродукторов вещали, как птички. Не такое это пустое занятие, сообразил я в очередной раз, коли в ноосфере ему выделено столь особое место. Я слушал бубнеж и стрекотание разных русских голосов, распечатывал, складывал в папки.
Аппаратуру решил не трогать. Поднявшись наверх, никого не обнаружил. Вышел через ту же дверь, в которую зашел.
До маяка брел минут пятнадцать, таксисты у маяка всегда на стоянке.
Мы помчались в город мимо Хэмптонс с усадьбами Воннегута, Спилберга и Сары Джессики Паркер. Я ехал к Маргарет в надежде упасть к ней на грудь. Нет никого теплее, чем любовницы, которые стали тебе друзьями и любовницами по второму кругу. Все, что мне было нужно, — это взять себя в руки. Мисс Гейтвуд могла бы этому поспособствовать.
Я позвонил в дверь на Гранд-стрит, мне не открыли, но дверь оказалась незапертой. Я прошел вдоль знакомых скульптур, подрамников и ведер с гипсом на кухню, где застал Эрнста Иосифовича в состоянии глубокого опьянения. Он сидел за столом, заваленным сотенными банкнотами, и пристально вглядывался в пустоту. На глазок здесь было тысяч двадцать. Меня Эрнст поначалу не заметил, поглощенный своими мыслями. Я сел за стол напротив него, уткнув подбородок в ладони.
— Бьюсь об заклад, что ты здесь останешься, — вдруг рассмеялся скульптор и предложил выпить. Он, судя по всему, получил гонорар от кого-то из новых русских и сейчас обмывал его в одиночестве.
Удивительным было то, что деньги лежали не в пачках, как это принято, а беспорядочной кучей. Пересчитывал он их, что ли?
— Маргарет здесь? — спросил я и не узнал собственного голоса.
Неизвестный сказал, что отпустил ее в Пенсильванию к родителям. Потянулся за бутылкой, но она оказалась пустой.
— Черт, хотел угостить тебя, — сказал он виноватым тоном. — Слушай, возьми денег. Возьми сколько хочешь. Мне все равно.
— Эрнст Иосифович, у меня есть деньги, — сказал я. — Мне их как-то не надо.
— Деньги лишними не бывают, — констатировал Неизвестный. — Бери, пока дают.
Я взял сотню, сказав, что мне нужно на такси, а налички нет.
— Я верну, если скажете.
Эрнст в ответ только махнул рукой и опять погрузился в полузабытье. Я почему-то вспомнил его рассказ о том, как в голодном детстве, когда мать дала ему кусок хлеба, он вылепил из него человечка вместо того, чтобы съесть.
На следующий день мы с Гандельсманом отправились в «Русский самовар», услыхав о каком-то званом банкете Бродского. Приглашений у нас не было, на просьбу вызвать хозяина, Романа, швейцар отрицательно вертел головой. Унижаться было бессмысленно. За зелеными занавесками ресторана сидели люди во фраках. Мы элементарно не соответствовали дресс-коду. Нас здесь не ждали. Два болвана со «справками о гениальности», играющие в мужеложцев, мы по очереди пили «смирновку», спрятанную в бумажный пакет. Переговаривались друг с другом собственными стихами в доказательство охранникам и всем на свете людям, что мы тоже что-то значим в этом мире. 25 видов настоек, борщ и студень, подаренный Барышниковым белый рояль, фотографии учредителей с Лайзой Миннелли и Барброй Стрейзанд предназначались сегодня для Сьюзен Зонтаг и Энтони Хекта
[106], читающих стихи русских поэтов, а вовсе не для нас.
Фридман
Я вспомнил, с чего это когда-то началось. В Екатеринбурге, будучи двадцатипятилетним гением, я решил отправить свои стихи пятидесятилетнему гению в Нью-Йорк. Заграница нам поможет. Картина закордонного мира в моем сознании была сказочно прекрасной. Родина казалась заброшенным кладбищем. Красные хамы растоптали великую русскую культуру и лишили словесность изящества.
Голубая эмигрантская кровь должна была выпестовать в парижах и нью-йорках красоту, чтобы передать ее в руки таким, как я. Наивность моя была запредельна. Синявский
[107], по-моему, размышлял таким же образом. Приехав в мир капитала, он дал в каком-то университете лекцию о Хлебникове — и не сразу сообразил, что его никто не понимает. Я тоже сперва начал махать крыльями и прочитал пару лекций в разных заведениях Америки, пока не понял, что занимаюсь ерундой. Публика не поспевала за ходом моей мысли, студенты спрашивали в основном о рок-группе «Парк Горького». Я не расстраивался, надеясь найти адекватного собеседника в культурных столицах Америки.
Я сидел на кухне Майи Никулиной, которая внушала мне, что такое владение словом дается раз в сто лет. Я не таял от сладких речей, но считал, что зарывать талант в уральский глинозем не стоит. Вернувшись домой, я положил штук тридцать стихотворений в темно-желтый американский конверт, который взял у своего академика, написал в письме, что нуждаюсь в совете и поддержке. Письмо передал Биллу Кейнсу, чтоб он отправил его в Америке. Конверт вернулся через три недели. Адрес получателя я написал в верхнем левом углу, адрес отправителя — в нижнем правом. У американцев другие традиции. Я переписал адрес правильно, был замечен за этим занятием отцом.
