Комплекс правительственных зданий Вашингтона я более или менее знал. Приезжал сюда с Ксенией на экскурсию и на поклон к Уильяму Биллингтону, с которым приятельствовал мой отец. Я оставил Ксюшу на лавочке у Джефферсон-билдинг и направился к мэтру в назначенный час. Его офис я тоже нашел без труда. На доске объявлений висело несколько афишек, сообщающих о предстоящих выступлениях Татьяны Толстой и Аксенова. Русский мир казался маленьким и уютным.
Бродский сидел за письменным столом в серой вязаной кофте и листал телефонную книгу. Я представился. Он поблагодарил меня за пунктуальность.
— Вам лет тридцать, да? — спросил с непривычным для меня тогда еще акцентом.
— Двадцать семь, — уточнил я.
— Ну, это одно и то же, — сказал он.
— Кому как.
— У вас хорошие стихи, — начал он с места в карьер. — Не знаю только, что я могу для вас сделать. Вас ведь публикуют. Что еще надо советскому поэту?
— Надо, чтобы публиковали в Москве, — сказал я. — А у меня выходили подборки только в «Урале» и «Континенте» у Максимова.
— А-а, — протянул он. — Вопрос репутации. Меня они, блядь, не публиковали тридцать лет. И я ничё, как видите, не развалился.
— Я хотел познакомиться с вами.
— Как вам здесь? Нормально?
— Я уже третий раз в Америке.
Я с интересом разглядывал поэта, который для многих в ту пору был буквально божеством. Божество было одето в кофту с огромной дырой на груди. Кофта, видимо, зацепилась за какой-то крючок и распустилась. Потасканные коричневые брюки, старые ботинки, несвежая рубашка, украшенная новеньким синим галстуком.
Мне бы никогда не пришло в голову так нарядиться.
— Я пошлю вас к Володе Уфлянду. Поэт из Питера, знаете? Он вам поможет.
Я кивнул, хотя не разобрал ни фамилии, ни смысла помощи, которую Володя из Питера мне может оказать.
Мы заговорили о русской философии. Эта тема в 90-х была на слуху. Тоннами выходили работы Бердяева, Соловьева, Франка, Розанова.
— Русской философии не существует, — сообщил Бродский.
— Что-то есть, — замялся я. — Что-то более важное. Я был недавно в Верхотурье.
Бродский прищурился, вспоминая, что за лагерь я имею в виду. Я говорил о монастыре.
— Мне надо почитать Льва Шестова, — сказал я. — Первую его книжку. «Апофеоз беспочвенности». Я знаю, что это сборник афоризмов, но название больно нравится. Ищу эту брошюру в Нью-Йорке.
— О, Шестов! Любопытно, куда вас занесло. Вы в курсе, что он Шварцман?
Я пожал плечами.
— У меня есть «На весах Иова» и Sola fide. Но больше всего мне понравилась статья, где он сравнивает Толстого с Достоевским.
— Экзистенциализм. Европейцы его придумали. Вот и нахваливают своих. А Шестов мне очень по шерсти. Я как-то по-другому вас представлял. Молодым повесой, что ли? Нахалом.
К Бродскому я вырядился в черный костюм, надел голубую рубашку с галстуком, начистил туфли. Сверху надел кожаный плащ, который сослуживцы когда-то подарили отцу, чтоб он выглядел посолидней.
— Соловьев, Бердяев, — развел руками Бродский. — Что так все носятся с ними? Особый путь. Ерунда какая-то. Красиво. А когда красиво — я не верю. Вот вы верите?
— Интересно, — сказал я. — Но скучно.
— А вы скучное не читаете? — с иронией спросил он.
— А зачем? На свете полно книжек. Посоветуйте лучше, где купить Шестова.
— Зайдите к «Камкину», — посоветовал Иосиф. — У них там проблемы, но они еще не закрылись. А еще лучше — в «Русику». Хороший магазин на Бродвее.
Вопрос об увлекательности чтения незаметным образом перетек на Льва Гумилева, «Этногенезом» которого я тогда увлекался.
— Вы рехнулись, что ли? — удивился Бродский. — Как можно доверять человеку, который сидел всю свою сознательную жизнь? Он, как и его отец, начинает «пасти народы», а это для поэзии вреднее вредного.
— Так он же не поэт, — сказал я. — Он же умный.
— Вы знаете, как этот «умник» отзывался о своей матери? — вскипел Бродский. — И этому человеку вы склонны доверять?
Я рассказал, что часто бываю в Комарово у Векслера и навещал недавно могилу Ахматовой.
— Векслер — это который изобрел синхрофазотрон? — Бродский был в курсе. — У вас там веселая компания. Векслер, Сагдеев, Эйзенхауэр. С Сахаровым знакомы не были?
— Не имел чести. Был на панихиде в Академии Наук. Пожимал руку Горбачеву. Он меня за кого-то не того принял.
— Может, как раз за того, — рассмеялся Бродский. — Впрочем, о политике с вами разговаривать нет смысла. Пойдемте лучше пожрем куда-нибудь. Я угощаю.
Тут-то и выяснилась история с Ксенией. Бродский отчитал меня в лифте последними словами, назвав самодуром и тираном. Я покаянно опустил очи долу.
Обедали мы в пабе неподалеку. Заказали себе по гамбургеру с кровью. Я взял пива. Ксения Иосифовна ограничилась салатом. Я перечислял имена писателей, живущих на Западе. Саша Соколов, Лимонов, Милославский, Аксенов, Толстая. Никто из них доброго слова Бродского не удостоился. Он аппетитно жевал, невинно делал глазки Ксении. Я ел медленно и рассматривал нобелиата.
— Стихи-то вы пишете хорошие, — сказал он. — Надо подумать, чем зарабатывать на жизнь. Мало от стишков толку. Жить интересней, а пользы мало.
Я вспомнил, что привез из России верстку своего первого сборника «Календарь вспоминальщика», достал пачку бумаг из сумки. Бродский стал листать набранный текст.
— О, это помню. Это тоже. Странная у вас манера. Можете замшелого старика растрогать. Это не высший пилотаж, конечно. Но за душу берет.
Я показал ему стихотворение, в котором, как мне казалось, было его влияние.
— А мне-то что, — осклабился он. — Мне-то только хорошо.
— А я их шапками закидаю, — сказал я, имея в виду свою писучесть.
— А вот творческая активность, сударь, может внезапно пройти. Раз-два — и замолк. Вон Пастернак молчал сколько.
— Это у особо нервных натур, Иосиф Александрович. Вы правильно заметили, что я — хам, бурбон, монстр.
Ксения с ужасом посмотрела на меня.
Рядом сидел бесформенный американский мутант неимоверного веса и пожирал французскую картошку.
— Какой колоритный тип, — сказал я. — Толстый, добродушный, наверное.
— Въебет — мало не покажется, — сказал Иосиф, не обращая внимания на даму. — У вас идеалистические представления о жизни. Вам пора становиться взрослым.
Все это время я таскал с собой кофр с видеокамерой, но так и не решился ее достать. Бродский, я думаю, вообще не знал, что это такое.
«Апофеоз беспочвенности» я нашел в гастрономе на улице Ленина в Екатеринбурге, отстояв очередь за пивом. Кооператоры устроили в магазине книжный лоток, где книжка философа лежала на видном месте. Я купил пять экземпляров. Позвонил Гембицкой. Мы разместились с ней на скамейке в историческом сквере. Я сорвал крышку с бутылки крышкой другой бутылки — этим умением я славился повсеместно. Открыл вожделенную брошюру.
