— А теперь она прижалась грудью к стеклу, — рассказывал я. — Жалко, что у меня нет хорошего фотоаппарата.
Милославский радовался вместе со мной. Он считал этот эксгибиционизм преднамеренным.
— Их это заводит еще больше, — утверждал он.
Наутро он позвонил мне и торжественно сообщил о смерти Бродского.
— Тиран умер, — неожиданно сказал он. — Теперь все будет по-другому. У вас — особенно.
— Какая странная формулировка, — сказал я.
Юрий продолжал объяснять свою позицию, пока я тупо смотрел на этикетку бренди, перечитывая ее слева направо и справа налево. Когда до меня дошел смысл сказанного, я положил трубку.
К бренди решил не притрагиваться. Через пару дней поехал куда-то в центр с Мариной Георгадзе — на прощание с поэтом. Народу было много. Запомнил Евтушенко в ярко-красном мохеровом шарфе, неунывающего Петра Вайля, пригласившего меня в Прагу отведать пива со шпекачками. Маринка выпытывала у меня имя подлеца, назвавшего Дядю Джо тираном, но я решил держать язык за зубами. Фанатиков и сумасшедших вокруг вертелось много. На сороковой день съездили мы и на Бруклин-Хайтс, где народ читал его стихи в епископальной приходской церкви. Говорят, Барышников с необыкновенным изяществом отвесил пощечину какому-то стареющему юноше, взявшемуся читать собственные вирши. Мы этого не застали. В церкви было тесно. Мы потолкались в толпе и поехали ко мне допивать многострадальный бренди.
Пасха
После смерти «лейтенант неба» несколько раз отмечался в приемнике Крюгера. Сигнал становился все слабее, да и сами стихи оставляли желать лучшего. То, что они продолжали появляться, меня не пугало. Я грешил на неопубликованные черновики, прочитанные когда-то поэтом за рабочим столом. По инерции они могли застрять в информационном облаке планеты. Новинки я не переписывал, чтоб не подводить автора. Былого трагизма или иронии в них кот наплакал. После смерти человек не становится сильнее. Если становится, то не в том, чем он занимался в земной жизни.
Лучший эфир случился на Пасху 1999 года.
Я по-прежнему жил в Нью-Йорке и даже не сменил места работы. Преподавательскую деятельность оставил — студенты начали брать курсы по специализации. Культура, тем более иностранная, стала им побоку. Мы работали вдвоем с Фостером. Переводили и издавали поэзию. Коммерция под крылом Джона Кайзера продолжала процветать. Рынок еще не был насыщен, отношения между странами оставались условно хорошими. Форс-мажорные обстоятельства в бизнесе случались. Как-то в истеричном состоянии позвонил Идл Шамиль-оглы из Альбукерке. К ним в институт вот-вот должна была нагрянуть государственная комиссия — наш ускоритель не работал. Я спросил, сколько раз они использовали стальной катод, и предложил поставить графитовый. Правила эксплуатации со слов коллег я знал, но этой фишки в инструкции не было. Идл радостно перезвонил мне через пять минут. Катод дал пучок электронов, машина заработала.
На Пасху мы с Большим Василием поехали в синод на 93-й улице, чтобы приобщиться к религиозному таинству и познакомиться с барышнями. Приобщались долго. В храм стояла большая очередь. Девушек нашли мгновенно. Вышли, хлебнули из фляжки по глотку коньяка — и тут же подцепили двух красоток. Повезло.
Сняли двух подвыпивших балерин. Они уже не ходили на цыпочках, а уверенно ступали на асфальт всей ступней в белых кедах.
Одна дама была в джинсах, другая — в длинной цыганской юбке.
Мы так и не определились, кто за кем ухаживает. И я, и Василий по очереди интересничали с обеими. Сходили в трапезную при храме, потом переместились к Роману Каплану в «Самовар». Тот обнял нас, пошутил на тему воскресшего Христа. Угостил водкой и ушел к более важным гостям. Там, в этом забавном кабаке, я на время забыл о дамах, откинулся в кресле и вынул из рюкзака свою спидолу. Только включил — и тут же наткнулся на голос Бродского, читающего стихи. «Чужие стихи, которые ты заучиваешь наизусть, становятся твоими».
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло.
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
Солнце желтое страшнее, —
Баю-баюшки-баю, —
В светлом храме иудеи
Дядя Джо повторил стихотворение полностью несколько раз и исчез в треске помех. Я застыл в ужасе и восторге. Именно благодаря этим стихам я понял когда-то, что интонация может сделать великой любую банальщину. Не знаю, какой сигнал посылал мне Дядя Джо этим стихотворением. Возможно, никакого. Это лишь показывало, что поэзия не только растворена в воздухе, но и тщательно в нем перемешана. Вне зависимости от времени и континента, на котором ты живешь.
На рассвете мы брели с девушками вдоль берега Гудзона. Солнце поднималось прямо по курсу. Улицы и набережная еще были пустынны. Воскресенье. Рассвет. Манхэттен копит силы именно в эти недолгие часы. Потом медленно раскручивается, набирает скорость, чтобы к ночи израсходовать себя полностью. Мы были свидетелями первых толчков этого круговращения, опровергающего все законы сохранения энергии. Солнце отражалось в стекле и металле небоскребов. Каждый из них был когда-то главным и самым высоким в этом городе. Соперничество продолжалось. Давно стихли звуки полицейских сирен. Наступило короткое перемирие. В мусорных баках безбоязненно копошились крысы. Из гнезд на редких деревьях выпадали птенцы. Их участь была ужасна. Василий подобрал птичку и посадил ее на ветку лиственницы. Девушки никак не отреагировали на его поступок. Они болтали друг с другом и почти не обращали внимания на нас. Мы шли по пешеходной дорожке, тянущейся параллельно Уэст-Сайд-драйв. Навстречу попадались бодрые джоггеры и велосипедисты. Васька насмешливо поглядывал на них. Их занятие казалось ему бесполезным. Я призвал дам полюбоваться пейзажем. Василий предложил девушкам раздеться по пояс, чтобы украсить ландшафт Нью-Джерси.
— В России есть такая языческая традиция. Похоже на Марди Гра в Новом Орлеане, — подбодрил их я.
Ландшафт и без этого был красив, но балерины, переглянувшись, неожиданно согласились. Мы казались им безопасными. Почти синхронно они освободились от блузок и кофточек. Рассмеялись. Высокие, стройные, с торчащими в стороны розовыми сосками, они напоминали о том, что праздник жизни продолжается. Они горделиво дефилировали вдоль набережной и казались героинями молодого сюрреализма. Мы проводили красоток до метро, помогли одеться. Обменялись телефонами, хотя вряд ли бы стали созваниваться. В тот момент мне было ужасно жалко, что я не смогу поделиться этой историей с Дядей Джо. Поэзией, которая рождалась в Нью-Йорке здесь и сейчас.
Мы соскользнули с мокрых дощатых мостков на первый паром до Джерси-Сити и с печалью смотрели на удаляющийся большой город. Народу в этот ранний час было мало, и я без труда различил среди пассажиров мою студентку Джиту Марвари. Она сидела на ярком пластиковом стульчике и читала «Мертвые души» Николая Васильевича Гоголя. Великий девственник пришелся ей по душе, и я подумал, что становлюсь не таким уж плохим педагогом.
