— Ну, по крайней мере, промежуточное звено.
— Вы здесь совершенствуетесь?
— Я на каникулах. От Нью-Йорка устал. Приехал сюда на автобусе. Очень, кстати, познавательно.
— Я ездил в Анн-Арбор на автобусе, когда еще не научился водить машину, — сказал Бродский. — Тесно, вокруг нервные вонючие люди и так далее и так далее.
— Мне тоже на этот раз не повезло с соседом, — отозвался я. — Африканский подросток упросил меня уступить ему место, чтоб поговорить с ирландской красоткой. Я пересел и оказался в обществе какого-то черного «жиртреста». Ни вздохнуть, ни пёрнуть.
Пришлось вернуться на свое место. Хлопец этот взамен предлагал мне родную сестру за двадцать баксов, но я не воспользовался.
— Страшненькая?
— Очень грубая на ощупь. К тому же я не люблю продажной любви.
Бродский сделал удивленное лицо.
— У вас на югах высокие нравы.
— Не в нравах дело. Барышня была не в моем вкусе.
Пеликан, кружащий над океаном, неожиданно спикировал в волны и ненадолго исчез из поля зрения.
— Во дает, — сказал Бродский. — Почти вертикально. Он не утонул?
— Посмотрим. Должен вот-вот появиться.
— У вас тут действительно всё похоже на парк юрского периода. По-моему, вы сознательно избегаете мест сосредоточения культуры.
— Меньше наводок, влияний. Приятно осознавать, что на сотни миль вокруг никто не думает о том, о чем думаешь ты сам.
— Ну и о чем же вы думаете?
— О том, что сегодня ночью я подложил к подножию форта Молтри камни с Синайской горы Моисея, с Гималаев Будды, кусок известняка из Стоунхенджа, гальку от Кёльнского собора, где похоронены волхвы. У меня большая коллекция.
— Вы сумасшедший?
— Главная военная мощь мира должна быть одухотворена. В Америке есть всё, кроме священных мест. Страна, которая младше нашего Большого театра, нуждается в поддержке. Будем считать, что я произвожу изменения в тонких мирах.
— А зачем вам священные места? — полюбопытствовал Бродский. — Не можете жить без святынь?
— Как зачем? Чтоб осквернять. Другого способа самовыражения я не знаю.
Иосиф Александрович ухмыльнулся.
— А чем вам демократия не святыня?
Я испуганно замолчал. Разница возрастов все-таки сказывалась.
— Почему вы, кстати, не сунулись на действующую военную базу? Боялись, что пристрелят?
— До базы я тоже доберусь, — сказал я, не меняя интонции. — Тут их множество. В Норфолке я уже был. Высыпал камни с прогулочного катера. Освятил Второй оперативный флот. Главное в нашем деле — масштабность замысла.
— Сами придумали? Или посоветовали в КГБ?
— Сам. На мой взгляд, это самая настоящая поэзия. Слов написаны груды. Они ничего не меняют. Главное, что их никто не читает. А здесь всё просто и наглядно. Камни, на которые ступали ноги пророков, оказываются там, где они не должны были оказаться. Силовые нити ноосферы перенастраиваются. Каждая моя акция меняет мир к лучшему. После выброса священных почв в Чесапикском заливе ученые расшифровали геном утконоса. Поэзия в действии. Это вам не стишки кропать.
Бродский искренне рассмеялся, отчего, как мне показалось, седина его посветлела. Он машинально плеснул устричного соуса в одну из раковин и, поддев на сервировочную вилку моллюска, предложил выпить за новую форму поэзии. Смысл моих деяний начал до него доходить.
— И много уже удалось, так сказать, освятить?
— Синай, Гималаи, Аппалачи, Скалистые горы. Новые учения обычно создаются в горах. До Эвереста я еще не долез. Подспудной задачей является смешение всех религий мира. Приведение их к общему знаменателю. Я делаю то, чего никто другой не делал раньше и без меня не сделает.
— Симпатично. Я и не знал, что вы двинулись в таком странном направлении. Об этом пишут? Из этого можно было сделать рекламную кампанию.
— Пишут, но мало. Мне кажется, главные вещи мира должны вершиться в тишине. Стихи ведь тоже не обязательно публиковать. Главное — написать. Вы говорили это. Я читал.
— А как доказать, что вы не врете? Можно же любой камушек положить на алтарь, а сказать, что он из гробницы.
— Это фиксируется, фотографируется. И потом, я решил с недавних пор вообще не врать. Как минимум, в течение этого года.
— Да? — удивился Бродский. — Я лет двадцать назад пробовал сделать нечто подобное. Не помню, чем это закончилось. — Он замялся. — А кто ваши проекты, так сказать, финансирует? Это же огромные деньжищи.
— Собирал макулатуру. Накопил. В Америке мне удалось решить вопрос финансовой независимости, — сказал я наиболее скромным тоном.
— ФБР этим еще не заинтересовалось?
— Приходили, но чисто поговорить по душам. Решили дружить семьями.
Официантка принесла счет и телефонную трубку на подносе.
— Вас к телефону, — обратилась она ко мне.
Я скорчил недоуменную гримасу и взял трубку. Мужчину было слышно так хорошо, будто он дышал мне в ухо. Я послушал его дыхание несколько секунд, подумав, что там астматик. Встал из-за столика и отошел в сторону, извинившись перед Бродским.
— Алло, Месяц? — услышал я отвратительный хриплый голос. — Все прохлаждаешься? Запомни, падла. Скоро умрет твой Бродский, и ты опять станешь никем. Понял?
— Понял? Кто был никем, тот станет всем.
— Ты допиздишься, щенок. Из говна пришел — в говно и вернешься.
— Отличная идея.
Человек этот, видимо чокнутый, звонил мне пару месяцев назад, но я не придал его угрозам значения. Фанатик, завистник, несостоявшийся стихотворец. Мало ли таких? Его можно было вычислить и поставить на место, но расходовать свою бессмертную душу на придурков не хотелось.
— Кто звонил? — спросил меня Иосиф, когда я вернулся.
— Евтушенко. Спрашивал о вашем здоровье.
— Вы сказали ему — не дождетесь?
— Именно это я и сказал. Вы, кстати, в курсе, что о вашей премии в СССР первым сообщил Чингиз Айтматов? Он сказал, что вы принадлежите к ведущей когорте советских поэтов, среди которых назвал Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину.
— Кто такой Айтматов? — сердито спросил Бродский. — За эти слова вас следует отравить.
— Шампанским?
Я покатал поэта по острову, показал несколько хороших гостиниц на острове Пальм, где любил останавливаться с девушками. По дороге на мост кивнул в сторону ресторана в устье заболоченной речушки.
— Здесь я когда-то уронил костюм водолаза. Чуть не пришиб своего приятеля. Тяжелый, свинцовый. Как-то мы с ним не смогли удержать равновесия.
— Я, кстати, работал на маяке, — вспомнил Бродский.
