– Что тут происходит? Где я нахожусь? Кто ты такой, откуда ты в моей голове?
Ее глаза сужаются. Аналитический интеллект выходит на первый план, когда она оценивает свое окружение.
– Роутер, – вспоминает она: горсть структур странной материи, вращающихся вокруг коричневого карлика в нескольких световых годах от Земли. – Как давно мы прошли через него? – Оглядевшись, она видит комнату, обнесенную плотно прилегающими каменными плитами: в них вделан оконный проем в стилистике твердынь крестоносцев многовековой давности, но без стекла – с пустым белым экраном. На хладном каменном полу ворсистый ковер, на ковре – кровать, на кровати – она сама; больше ничего в комнате нет. Весь этот интерьер несет на себе энигматическую печать кадра из фильма Стэнли Кубрика: какой-то он слишком продуманный – и оттого неестественный. Вот только смеяться не тянет.
– Я жду, – объявляет она и откидывается на спинку кровати.
– Судя по нашим записям, эта реакция указывает на то, что теперь ты полностью осознаешь себя, – говорит голос-призрак. – Это хорошо. Ты уже очень долго без сознания. Объяснения грядут сложные и дискурсивные, так что могу предложить тебе освежающие напитки. Что бы ты хотела?
– Кофе, если он есть. Хлеб и хумус. Что-нибудь надеть. – Эмбер скрещивает руки на груди, внезапно смутившись. – Но лучше бы – панель управления этой вселенной. Какая-то она некомфортная. – Что не совсем честно: у среды явно имеется всеобъемлющая и для людей подходящая биофизическая модель, никакой не дерганый шутер от первого лица. Взгляд Эмбер фокусируется на левом предплечье, где давнишний рубец с десятицентовую монетку размером красуется на память о старом происшествии с гермоклапаном на юпитерианской орбите. Эмбер на мгновение замирает. Ее губы беззвучно шевелятся, но она заперта в этой вселенной, не в состоянии разделить или соединить вложенные реальности простым вызовом подпрограмм, склеенных с ее сознанием с тех самых пор, как она была подростком. Наконец она спрашивает:
– И сколько я была мертва?
– На порядок дольше, чем ты была жива, – говорит голос-призрак. Поднос с хлебом, хумусом и оливками застывает в воздухе над ее кроватью, а в углу комнаты появляется шкаф. – Я могу начать объяснения прямо сейчас или подождать, пока ты закончишь есть. Что бы ты предпочла?
Эмбер снова оглядывается по сторонам, потом смотрит на белый экран в оконном проеме.
– Давай прямо сейчас. Вынесу как-нибудь, – говорит она с тихой горечью. – Я хочу как можно скорее понять свои ошибки.
– Мы можем сказать, что ты человек решительный, – говорит голос-призрак с ноткой гордости. – Это очень хорошо, Эмбер. Тебе понадобится вся твоя решимость, если уж ты собираешься выжить здесь…
В храме близ башни, возвышающейся над иссушенными равнинами, настало время покаяния, и мысли жреца, живущего в ней, полны сожаления. Сейчас Ашура, десятый день Мухуррама, согласно часам реального времени, все еще настроенным на темп другой эпохи: тысяча триста сороковая годовщина мученичества третьего имама, Саида аль-Шухады.
Жрец башни провел неопределенное время в молитве, как бы замкнувшись в вечном моменте медитации и декламации. Теперь, когда огромное красное солнце медленно опускается к горизонту бесконечной пустыни, его мысли устремляются в настоящее. Ашура – совершенно особенный день, День искупления общей вины и зла, совершенного через бездействие; но Садек по своей природе должен смотреть вперед, в будущее. Он знает, что это недостаток, характерный для его поколения.
Поколения шиитского духовенства, ответившего на неумеренность прошлого века отстранением улама, отказом от закона Хоменеи и его последователей, передачей власти народу и уходом в парадоксы современности. Особым интересом Садека, его страстью и вдохновением в теологии являлась программа переоценки эсхатологии и космологии. Тут же, в башне из белой обожженной солнцем глины, на бесконечной равнине, что существует лишь в воображаемых пространствах звездолета размером с банку из-под безалкогольного напитка, священник проводит свои процессорные циклы в созерцании одной из самых злобных проблем, когда-либо возникавших перед муджтахидом, – парадокса Ферми.
(Однажды Энрико Ферми обедал, а его коллеги обсуждали возможность заселения других миров высокоразвитыми цивилизациями. Если они где-то там есть, почему до сих пор не наведались в гости? – заметил итальянский физик.)
Садек заканчивает свои вечерние молитвы почти в полной тишине, затем встает, потягивается, как обычно, и покидает маленький уединенный дворик у подножия башни. Калитка – кованое железо, согретое солнечным светом, – слегка скрипит, когда он открывает ее. Взглянув на верхнюю петлю, он хмурится, желая, чтобы она была чистой и целой. Лежащая в основе среды физическая модель признает его контроль: тончайший красный ободок вокруг оси петли становится серебристо-свежим, скрипы прекращаются. Закрыв за собой ворота, Садек входит в башню.
Он взбирается тяжелой, ровной поступью по винтовой лестнице, извивающейся все выше и выше над ним. Узкие щелевидные окна тянутся вдоль внешней стены лестницы. Через каждое он зрит другой мир. Там, снаружи, наступила ночь – в месяц Рамадан; и в вышине – зеленое туманное небо, и слишком близко – горизонт. Садек тщательно избегает мыслей о последствиях этого многообразного пространства. Идя от молитвы, от чувства священного, он не хочет терять свою близость к вере. Он и так достаточно далеко от дома, тут есть о чем подумать. Он окружен странными и любопытными идеями, затерянными в разъедающей пустыне веры.
На верхней площадке лестницы Садек подходит к двери из старого дуба, окованной железом. Ей тут не место: это культурная и архитектурная аномалия. Ручка представляет собой петлю из черного металла. Садек смотрит на нее так, словно это голова аспида, готового ужалить. Тем не менее он протягивает руку и поворачивает ручку, переступая порог в сказочный дворец.
Все нереально, напоминает он себе. Не более реально, чем мираж, вызванный одним из джиннов «Тысячи и одной ночи». Тем не менее он не может удержаться от улыбки – сардонической улыбки самоуничижительного юмора, смягченного разочарованием.
Похитители Садека пленили его душу и заперли ее – его самого – в очень странной тюрьме, храме с башней, что поднимается до самого рая. И то, что находится в башне, – классическая литания средневековым вожделениям, просто-таки сущность, выделенная из литературы пятнадцати столетий: дворы с колоннами, прохладные бассейны, выложенные богатой мозаикой, комнаты и залы, набитые всеми вообразимыми предметами роскоши из пассивной материи, бессчетные пиршественные столы, терзающие его аппетит, и дюжины прекрасных не-женщин, жаждущих утолить любое его желание. Садек – просто мужчина, и желаний у него много, но он не смеет позволить себе поддаться искушению. Я не умер, рассуждает он, поэтому как я могу быть в раю? Следовательно, это должен быть ложный рай, искушение, посланное, чтобы сбить меня с пути истинного. Возможно. Если только я не умер, потому что Аллах, мир Ему, считает человеческую душу, отделенную от тела, мертвой. Но если это так, разве выгрузка не грех? В таком случае это не может быть рай, потому что я грешник. Кроме того, вся эта затея такая ребяческая!
