– Но ведь… – начинает Сирхан – и осекается, чувствуя, как проходит по коже холод. Она, наверное, сумасшедшая, вдруг доходит до него. Не в клиническом смысле, нет… но она однозначно в ссоре со всем мирозданием. Ее по рукам и ногам сковывает ошибочное понимание своей роли в реальности. – Я надеялся на воссоединение, – тихо говорит он. – Ну сама подумай, какие удивительные времена застала твоя семья. Зачем все портить?
– Что портить-то? – Старуха взирает на него с жалостью. – Все было испорчено уже давным-давно. Всем пожертвовали – себе же назло, и даже не сомневались притом. Если бы Манфред не отказался от своей человечности и если бы я со временем научилась бы гибкости, может, мы бы еще… – Она прерывается на полуслове. – Ну и дела.
– Что такое?
Удивленная, Памела поднимает трость и показывает на кипящие грозовые тучи:
– Клянусь, там только что был лангуст.
Просыпаясь, Эмбер выныривает из пучины – отступают тьма и жуткое давление вод. В самый первый, полный ужаса миг ей чудится, что она опять угодила в ирреальный мир по ту сторону роутера, и в ее мыслях шарят щупальца-зонды, выведывающие весь ее опыт вплоть до самых укромных и потаенных уголков сознания. Легкие словно бы обращаются в стекло и разбиваются на тысячу мелких осколков, но в следующую секунду она кое-как приходит в себя и хрипло откашливается, жадно дыша стылым ночным воздухом музея.
Ощущение твердого каменного пола под ногами и странная боль в коленях говорят о том, что отныне она не на борту «Странствующего Цирка». Чьи-то грубые руки держат ее за плечи, ее тошнит синей слизью, все тело ходит ходуном от кашля. Голубая субстанция сочится из кожных пор, испаряется с рук и груди, и в движении завитков пара ощущается некая целенаправленность.
– Благодарю, – выдыхает наконец Эмбер. – Я… дышу, кажется.
Сев на пол, она понимает, что совсем без одежды. Закрывает и открывает глаза – все, что ее сейчас окружает, внушает чувство экзотичности и странного, лишнего неудобства. Хлопая глазами, она ощущает некое сопротивление – веки слушаются ее как бы с долей задержки. Ощущение повторного узнавания чего-то позабытого, знакомого ранее – вот что она сейчас чувствует: будто очутилась на родине после долгих мытарств. Но вот то, что именно ее окружает, чувству этому как раз и не способствует: кругом такая тьма, что хоть глаз выколи, и из нее, по мере привыкания глаз, проступают яйцевидные контейнеры с телами в разнообразных, но одинаково жутко выглядящих стадиях сборки, прямо-таки мечта патологоанатома. А рядом с ней – какая-то дико неказистая тварь, держит за плечи: тоже голая, но хоть вся заросшая оранжевой шерстью.
– Очнулась, ma chérie? – спрашивает орангутанг.
– Хмг. – Эмбер осторожно трясет головой, убирая липкие мокрые волосы с лица. По коже гуляет мимолетный сквозняк. Она сосредотачивается на своих внутренних чувствах и пытается ухватить реальность, но та не поддается – она не вложенная. Все, что окружает ее теперь, такое закостенелое и неподатливое, что накатывает резкий приступ панической клаустрофобии: помогите, меня заперли в реальном мире! Еще одна проведенная наскоро проверка, впрочем, сообщает Эмбер, что у нее имеется доступ к кое-чему за пределами собственной черепушки, и паника отступает. Экзокортекс успешно переместился в данный мир вместе с ней.
– Где я, в музее? На Сатурне? Мы что, знакомы?
– Лично – нет, – деликатно отвечает орангутанг, – но по переписке – да. Я Аннет Де Марко.
– А, тетя! – На неосвоившийся еще мозг Эмбер нахлестывает прибой воспоминаний, и она разветвляет сознание, чтобы сгрести всю кучу в одно целое. Да, когда-то именно эта женщина даровала ей при помощи отца столь необходимую свободу. Конечно.
– А папа здесь? – с надеждой интересуется Эмбер, даже осознавая, что в реальном мире пролетело тридцать пять лет линейного времени: по меркам эпохи, где в одну декаду проходит сразу несколько промышленных переворотов, воды жуть как много утекло.
– Я не знаю наверняка. – Орангутанг лениво жмурится, чешет подмышку, окидывает обстановку взглядом. – Может, он в одной из этих бочек, играет сам с собой в наперстки. А может, ушел в одиночный заплыв – до той поры, пока пыль не уляжется. – Обезьяна вновь поворачивается к Эмбер и таращит на нее огромные карие, слишком человеческие глазищи. – Надо думать, не так ты все это себе представляла?
– Совсем не так. – Эмбер делает глубокий вдох, десятый или двенадцатый по счету из всех, что сделали эти новые легкие. – Что с твоим телом? Ты же была человеком. И что тут вообще происходит?
– Я до сих пор человек – в том смысле, который по-настоящему важен, – отвечает Аннет. – Я пользуюсь подобными телами, потому что они лучше подходят к гравитации низкого уровня, да и не устают напоминать мне, что моя среда обитания круто поменялась; ну и еще одна причина есть. – Обезьяна странным жестом указывает на открытую дверь. – Там, снаружи, все круто изменилось. Твой сын устроил…
– Мой сын. – Эмбер моргает. – Это же он хочет меня засудить? Какую версию меня? Насколько давно? – Вопросы льются из нее рекой, сознание пытается выцепить ответы, бомбардируя структурированными запросами публичный сектор мысленной сети, к коему у нее обнаружился доступ. Вскоре до Эмбер доходит, что́ ее ждет в ближайшем будущем, и она в ужасе пучит глаза. – О боже! Скажи мне, что она сюда еще не приперлась!
– Увы, она уже здесь. – Аннет качает головой. – Сирхан – чудно́й ребенок. Он похож на свою бабушку, Памела для него – во многом образец для подражания. Само собой, она будет на встрече – ведь он ее пригласил.
– Они нас будут встречать?
– Ну да, а что в этом такого? Этой встречей он хочет отметить старт особого проекта. Он создает семейный архив – и потому покамест замораживает иск. Вот почему все здесь, и даже я. – Аннет довольно скалит свои обезьяньи зубы. – Надо думать, их здорово смутит мой прикид…
– Расскажи про эту библиотеку, – просит Эмбер. – И заодно – про этого моего сына, которого я ни разу не видела, от отца, с которым я ни разу в жизни не спала.
– То есть обо всем и сразу? – уточняет Аннет.
– Именно. – Эмбер с хрустом распрямляет спину. – Мне срочно нужна одежда. Еще – кресло помягче. И что-нибудь попить.
– Ну пошли тогда, – говорит обезьяна, распластываясь и разворачиваясь оранжевой ковровой дорожкой. – Начнем с последнего…
Бостонский научный музей – не единственное здание, размещенное на кувшинке; он всего лишь занимает центр композиции. Определенно, это самая бесполезная постройка, возведенная из добытой еще до Просвещения пассивной материи, реликта давно ушедшей эпохи. Орангутанг ведет Эмбер по служебному коридору наружу, в освещенную кольцами Сатурна теплую ночь. Трава под ногами влажная от росы, и от краев мира-кувшинки сюда доносится легкий ветерок, создаваемый аппаратами искусственной циркуляции воздуха. На пару с сутулой обезьяной с оранжевой шерстью Эмбер взбирается по красивому холму и проходит под плакучей ивой. Пройдя по дуге в триста девяносто градусов, она внезапно обнаруживает, что оказалась в доме со стенами, сотканными из облаков, и потолком, с которого льется лунный свет, а пройденный ландшафт исчез, будто его и не бывало.
