– Ой, не пугай! – прошу я. – Мне и так не по себе.
– А еще ты можешь придумать какую-нибудь историю про своего бывшего парня, который якобы тоже однажды знакомил тебя со своей матерью. Похихикай, сделай вид, что это было забавно, а потом скажи, что ничего хорошего из этого не получилось. Уверена, это заставит его задуматься.
– Может быть, – я не очень уверена. – Но это тоже как-то не очень.
– Тогда скажи ему правду! – предлагает Настя. – Скажи, что никаких серьезных чувств у тебя к нему нет. Это тоже жестоко, но это лучше, чем позволить ему надеяться на что-то большее.
И тут я высказываю мысль, что на протяжении всего разговора не дает мне покоя.
– А если мы ошибаемся? Может быть, ничего серьезного за этим приглашением не стоит? Может быть, он всего лишь подумал, что мне скучно в деревне и решил меня немного развлечь? Может быть, это вполне обычное дружеское приглашение? Ты представляешь, какой дурой я буду выглядеть, если начну разговор о каких-то там серьезных чувствах?
– Да, – признает Настя, – это будет глупо. Ситуация почти тупиковая.
– Почти? – с надеждой переспрашиваю я.
– Варя, ты же всегда можешь воспользоваться моей историей!
Я не понимаю, и она разжевывает:
– Ты можешь сказать, что по-прежнему мечтаешь поехать в Лондон. Да, в этом семестре у тебя не получилось, но ты спишь и видишь свой Кембридж. Или Оксфорд? Извини, я всё время их путаю. Ты не хочешь связывать себя серьезными отношениями, потому что хочешь продолжить учебу. Шикарная отмазка, ты так не думаешь?
– Ты – гений, Настя! – совершенно искренне говорю я.
Я знаю, что она улыбается.
4
О том, что в Архангельском детском доме пыталась покончить с собой одна из бывших воспитанниц Солгинского детского дома, мы узнаем из вечернего выпуска «Вестей Поморья». Имя девочки не называется. Сообщается только, что ее толкнула на этот шаг травля одногруппниц, с которыми она не сошлась характерами. Последней каплей стало происшествие как раз накануне – ночью, когда она спала, соседки по комнате отрезали ей косу. Жаловаться девочка не стала – просто поднялась на чердак и выпрыгнула в окно. В тяжелом состоянии она доставлена в больницу.
Телевизор мы с Зоей смотрим вместе, и как только ведущая новостей переходит к другому сюжету, без слов мчимся в другой конец коридора – к дежурному воспитателю. Сегодня дежурит Швабра – дверь в комнату уже открыта, а сама она лихорадочно пытается засунуть руки в пальто.
– Вы слышали, да? – у нее трясутся не только руки, но и губы, и ноги тоже. Она опускается на стул, не в силах застегнуть «молнию» на сапогах. – Нужно Светлане Антоновне сообщить. Может быть, она не смотрела телевизор. Зоя Константиновна, сбегайте за ней, пожалуйста! Нужно, наверно, в Архангельск позвонить – в детский дом или в больницу. Впрочем, она лучше знает, что делать.
Зоя бежит за курткой и кроссовками, но Туранская появляется раньше, чем она успевает их надеть.
– Вы уже слышали, да? – одета Императрица по-домашнему – непривычно видеть ее в халате и валенках. – Наталья Павловна, пойдемте в мой кабинет – там у меня записан номер телефона директора детского дома. Варя, попробуйте узнать, в какую больницу увезли девочку. Ах, да, у нас тут нет интернета! Может быть, вы можете позвонить в город – кому-то из знакомых. Да, да, позвоните.
Я звоню Кириллу. Извиняюсь за беспокойство и прошу, если возможно, узнать, в какую больницу отвезли девочку из детского дома. Да, и номер телефона, по которому можно узнать о ее состоянии. Да, очень важно. Он обещает узнать и перезвонить. Иду вслед за Зоей в директорский кабинет.
Телефон директора детского дома не отвечает. Оно и понятно – там сейчас, наверно, половина журналистов Архангельска собралась. А еще – врачи, полиция, негодующая общественность.
Не отвечает и телефон его заместителя.
Зоя вспоминает, что она куда-то записывала номер телефона Карины Сухаревой из старшей группы перед ее отъездом в город, и несется в комнату искать свой блокнот.
Туранская буравит взглядом телефон, Дубровина ходит из стороны в сторону – у меня даже начинает кружиться голова.
– Но почему они имени ее не сказали? – уже в который раз вопрошает Наталья Павловна.
– Наверно, не имели на это права, – Светлана Антоновна, как всегда, разумна. – Есть законы о средствах массовой информации, там конкретно написано, что они могут, а что – нет. Сколько девочек от нас туда уехали? Пятнадцать? У скольких из них были длинные волосы? Почти у половины?
– У Пронинской! – замирает Дубровина.
Я едва успеваю подхватить ее под локоть и усадить на стул.
– Наталья Павловна! – повышает голос Туранская. – Давайте не будем пока ничего предполагать. Длинные волосы и у Рябушкиной, и у Римус, и у кого-то еще.
Кирилл перезванивает раньше, чем возвращается Зоя. Девочка – в первой городской больнице. Состояние средней степени тяжести. Падая, она попала сначала на кусты под окном, а потом уже – в снег. Сотрясение мозга, перелом руки, множественные ушибы. Пока еще трудно делать выводы – ее еще обследуют врачи. Он диктует мне номер телефона регистратуры. Имя девочки? Он не спросил – был уверен, что мы и сами знаем.
Прибегает Зоя с блокнотом. Карине Сухаревой звонит сама Туранская. Но не дозванивается – «телефон абонента выключен или вне зоны действия сети».
– Им что, не разрешают пользоваться телефонами? – паникует Наталья Павловна.
– Что за глупости! Наверняка, она сменила номер.
К нашей компании присоединяются Палагута, Лаптев и Акопян.
– Дозвонились? Узнали что-то еще? Что они говорят? – сыплет вопросами Тамара Леонидовна.
Ей никто не отвечает.
Мы звоним в детский дом всю ночь – то Туранская, то Дубровина, то Палагута, то я, то Зоя. Тоня отправлена на кухню – делать омлет с колбасой (хотя не уверена, что мы сможем проглотить хоть кусочек – до того велико напряжение). Потом мы все-таки едим в полном молчании и пьем чай. Под утро Туранская отправляет всех спать.
Новости мы получаем опять-таки из телевизора. Корреспондент называет имя пострадавшей – Алла Пронинская, четырнадцать лет. Красивая девочка с роскошной светлой косой. Хорошистка с примерным поведением – такие не пользуются популярностью в стаях озлобленных сирот. С момента перевода девочки из Солги в Архангельск у девочки на руках несколько раз видели синяки, но воспитатели не придали этому значения, списав все на непростой период притирки к новому коллективу. А позапрошлой ночью старшие девочки прижали ее ко кровати и ножницами обкромсали ей волосы.
В беседе с корреспондентом детский психолог говорит о жестокости нынешней молодежи, об утрате традиций, и о низком уровне оплаты труда педагогов. Говорит правильно, мудро, но слушать его почему-то не хочется – наверно, в городском детском доме тоже есть свой психолог, который тоже понимал, как непросто ребенку стать своей среди чужих. Понимал, но ничего для нее не сделал. А может быть, пробовал, но не смог?
