Она думала и думала, желая в горечи своего сердца, что лучше бы ей вообще не родиться на свет, ибо тогда она бы не дожила до этого тяжелого дня, пока, наконец, она не могла больше думать. Воздух в комнате, казалось, душил ее, хотя здесь ни в коем случае не было жарко. Она подошла к окну и выглянула наружу. Был ветреный дождливый вечер. Подгоняемый порывами ветра, дождь лил сплошной стеной. На западе лучи заходящего солнца окрасили облака в кроваво-красный цвет, пронзая надвигающиеся грозовые облака стрелами зловещего света.
Какой бы плохой ни была погода, она привлекала Иду. Когда на сердце тяжело, когда его разрывают противоречивые страсти, оно, похоже, отвечает на призыв бури и стремится забыть в суматохе беспокойного мира свои мелкие неприятности и треволнения. У природы много настроений, и наше собственное – лишь их эхо и отражение, и когда нам недостает человеческого сочувствия, нередко его дарит нам она. Ибо она – наша мать, из которой мы пришли, к которой мы идем, и ее руки всегда открыты, чтобы обнять своих детей, способных услышать ее голоса. Движимая импульсом, в котором она не отдавала себе отчета, Ида поднялась наверх, надела пару толстых ботинок, макинтош и старую шляпку. После чего вышла на ветер и дождь. Ветер обрушивался сильными порывами, а капли дождя падали ей на лицо мелкими брызгами. Перейдя по мосту ров, она вышла в парк на другой его стороне. В воздухе было полно сухих листьев, и трава шуршала ими, как будто они были живые, потому что это был первый ветер после заморозков. Огромные ветви дубов скрипели и стонали над ней, а высоко над темными тучами кружила, гонимая ветром, стая грачей.
Низко пригнув голову от дождя и ветра, Ида пробиралась среди деревьев. Сначала она не имела четкого представления о том, куда идет, но вскоре, возможно, по привычке, пошла тропинкой, пролегавшей через поля к церкви Хонэма. Это была красивая старая церковь, особенно ее шпиль, один из лучших в округе. Шпиль этот был частично разрушен и перестроен во времена Карла Первого. Сама церковь была первоначально основана семейством Буасси и значительно расширена вдовой одного из де ла Моллей, павшего в битве при Азенкуре, «как памятник на века». Там, на крыльце, были вырезаны «ястребы» де ла Моллей, обвитые пальмовыми ветвями победы. Внутри алтаря висел шлем того самого воина-предка и его повидавший не одно сражение щит.
При этом он не был одинок, ибо здесь же покоился прах его родных и близких, обретших после трудов и борений их бурной жизни в стенах этой старой церкви покой. У одних имелись памятники из алебастра, на которых лежали их фигуры, чьи головы покоились у головы поверженного сарацина, у вторых были памятники из дуба и латуни, а у третьих же вообще не было никаких памятников, потому что пуритане безжалостно уничтожали их. Но сами они почти все были здесь, около двадцати поколений носителей древнего имени, ибо даже тех из них, что встретили смерть на эшафоте, доставили сюда для погребения. Это место было красноречивым свидетельством бренности бытия и скорбного урока смертности. Из века в век обладатели славного имени ходили по этим полям, жили в том же замке, смотрели на знакомые холмы и серебристую ленту реки, и теперь их прах был собран здесь и все забытые бури их жизней покоились в безмолвии этих узких гробниц.
Ида любила это место, освященное не только алтарем ее веры, но и человеческими воспоминаниями, которые обвивали и укутывали его, подобно тому, как плющ обвивал его стены. Здесь ее крестили, и здесь, среди праха ее предков, она надеялась обрести свой последний приют. В детстве, в ночи полнолуния, они с братом Джеймсом украдкой приходили сюда и с трепетом заглядывали в окно и смотрели на белые и торжественные фигуры, лежащие внутри этих стен. Здесь в течение более двадцати лет она сидела каждое воскресенье, глядя на причудливые латинские надписи, высеченные на мраморных плитах, перечислявшие почти сверхчеловеческие достоинства покойных де ла Моллей восемнадцатого века, ее непосредственных предков. Это место было хорошо ей знакомо всю ее жизнь, у нее едва ли нашлись бы воспоминания, не связанные с ним. Поэтому не удивительно, что она любила это место, и поскольку ее разум и душа пребывали в смятении, ноги сами привели ее сюда.
Вскоре она оказалась на кладбище. Укрывшись под ветвями шотландских елей, среди которых завывал и рыдал ветер, она прислонилась к боковой калитке и огляделась по сторонам. Картина была довольно унылой. Дождь капал с крыши на мокрые могилы, стекал потоками по каменной стене. Сухие листья кружились и шуршали над пустым крыльцом, и над всем этим завис один-единственный алый и зловещий луч заходящего солнца.
Ида стояла посреди дождя и ветра, глядя на старую церковь, которая видела конец многих горестей, куда более горьких, чем ее собственные, и умирание не одного цветущего лета. Вскоре тьма вокруг нее начала сгущаться, подобно савану, а ветер пел реквием ее надеждам. Не в характере Иды было впадать в уныние или пессимизм, но в этот горький час, как то случается с большинством людей в тот или иной момент их жизни, она обнаружила в своем сердце, что желает, чтобы трагедия завершилась и занавес опустился, и чтобы она лежала под этой мокрой землей без зрения и слуха, без надежды и страха. Ей казалось, что потусторонняя жизнь действительно должна быть ужасной, если она перевешивает страдания и горести этой жизни.
И тогда, бедняжка, она подумала о долгих годах, отделявших ее от вечного покоя и, уткнувшись лбом в столб калитки, горько заплакала в темноте.
Однако вскоре ее рыдания стихли. Чувствуя, что она больше здесь не одна Ида вздрогнула и подняла голову. Инстинкт не обманул ее, поскольку в тени елей, всего в двух шагах от нее, стояла мужская фигура. В этот момент человек шагнул влево, и его силуэт стал отчетливо виден. Сердце Иды замерло, ведь она его узнала. Это был Гарольд Кварич, тот самый человек, которого она оплакивала.
– Это очень странно, – услышала она его голос, ибо ветер дул в ее сторону, – но я готов поклясться, что слышал, как кто-то рыдает; наверно, это был ветер.
Первой мыслью Иды было бежать, и она уже было сделала первое движение, но споткнулась и едва не упала. Через минуту он был с ней рядом. Она была поймана, и, возможно, не слишком жалела об этом, тем более что она пыталась убежать.
– Кто это? В чем дело? – спросил полковник, зажигая перед ее лицом спичку, не гаснущую на ветру. В ее свете он увидел высокую фигуру Иды и ее красивое, но печальное и заплаканное лицо, ее мокрый макинтош и столбик калитки, на который она опиралась. Иными словами, он увидел все.
– Боже мой, Ида, – удивился он, – что вы здесь делаете, почему плачете?
– Я не плачу, – сказала она, всхлипнув, – просто мое лицо мокрое от дождя.
В этот момент спичка догорела, и он бросил его на землю.
– В чем дело, дорогая, в чем дело? – испуганно спросил он. Встретив ее здесь одну, в темноте, под дождем и всю в слезах, он был потрясен до глубины души. Да и кто на его месте не был бы?
Она попыталась ответить, но не смогла, и в следующие мгновение, что греха таить, обменяла столб калитки на широкое плечо Гарольда и доплакала уже на нем.
Видеть, как плачет молодая и красивая женщина (особенно если она плачет у вас на плече) – весьма трудная вещь. Это нелегко, даже если вы вообще не влюблены в нее. А если влюблены, пусть даже чуть-чуть, то это тяжело. Если же, как в данном случае, вы ее боготворите, причем, даже более, нежели разумно боготворить любое небезгрешное человеческое существо, то это зрелище способно повергнуть вас в ужас. Что и было в данном случае. Будучи не в состоянии это вынести, полковник приподнял со своего плеча ее голову и, снова и снова поцеловал ее милое лицо.
