Если завтра застает меня без сна и за песнями, я бесстрашно встречаю новый день. Устремляюсь прочь из постели и сокрушаю любые трудности ослиной челюстью
[132]. Раз плюнуть.
Похоже, моя уверенность тихонечко выбирается вон, пока я сплю, и где-то прячется. Я пытался пресечь ее уход, заткнув себе все отверстия ватой. Забил уши, ноздри и все остальное и лег спать, нацепив на рот медицинскую маску.
Эксперимент оказался отчасти удачным. Когда я проснулся наутро, уверенность подевалась, зато мне удалось вычеркнуть из своего списка уйму возможных путей побега.
Теперь полагаю, что она покидает мое тело в виде незримой энергии. Ждет, пока я не засну крепко, а затем шепчет: «Так, погнали». Очень сомневаюсь, что она впитывается в матрас, — слишком уж это просто. Поутру можно было б влезть под матрас и жахнуть сверху шваброй. Уверенность так обрадуется возможности увернуться от колотушек, что ринется обратно в вас и скажет: «Батюшки, никогда больше не полезу в этот матрас!»
Сдается мне, она скорее всего испаряется вверх и выбирается вон через крышу. В этот самый миг начинаются тревожные сны о том, как упускаешь жизненно важные поезда, забываешь свои слова на сцене и внезапно обнаруживаешь, что дирижируешь коллективным пением на стадионе «Уэмбли» полностью голым. Куда именно уверенность девается, когда ускользает через вашу крышу и оказывается в ночном воздухе, остается только догадываться.
Есть у меня одна теория: уверенность прицепляется к летучим мышам. По-моему, чтобы вот так метаться в потемках и ничего не сшибать при этом, необходима чертова прорва уверенности. Возможно, как раз нашей они и пользуются. Наверняка сказать не могу.
Известно одно: вчера перед сном я чувствовал себя отлично. А наутро сам не свой. Может, стоит внимательно приглядеться к тому, каково летучим мышам, висящим по пещерам вниз головой. Кто знает, вдруг это даст нам ответ.
Открой дроссель и спусти меня с тормозов!
Сейчас у меня один из паровозных периодов. Я всегда чую их приближение. Вдруг ни с того ни с сего, шагая домой по Вернон-авеню, начинаю тихонько подавать паровозный голос. Негромкие такие «Ч… ч… ч…».
Когда-то я и гудок включал, но выяснилось, что из-за неожиданных «ту-ту!» люди порскают с тротуара на мостовую в поток транспорта. А потому я теперь деликатно шумлю паровым котлом, а свои «ту-ту» оставляю при себе.
Через день-другой маневров вверх и вниз по лестнице начинаю изображать, как товарные вагоны стукаются друг о друга на запасных путях. Это приятный умиротворяющий «клац-пым-клац-пым-пым». Если производить эти звуки достаточно долго, входишь в некое трансцендентальное состояние, где совершенно ничто не в силах тебя потревожить. Клац-пымкаю я исключительно в уединении своего дома.
День спустя мне требуется аудиокассета. Ставлю ее — и весь дом заполняется звуками паровозов, они маневрируют, скользят по обледенелым рельсам и мчат к станциям. Одна женщина позвонила мне вчера как раз когда экспресс «Эдинбург — Лондон» громыхал через вокзал в Йорке. «Боже мой, что это?» Я объяснил: «Это английский скоростной А4, номер 60023, на пути в Эдинбург». Возникло долгое молчание. Доносился лишь перестук поездных колес. Затем женщина произнесла: «Ах вон что». Люди часто говорят мне такое по телефону.
Полностью отдаю должное врачам, помогшим мне справиться с депрессией и тревожностью. Но про свои паровозные периоды я им никогда не рассказывал. Боялся, что их они тоже устранят. Лежал на койке в больнице, а поезд Ридинг — Гилфорд взбирался на холм между Гомшэллом и Чилуортом. Но я держал это при себе. Паровозные звуки исторгал в подушку. Уж чего-чего не хотелось бы — специальных таблеток, которые отнимут у меня способность маневрировать и скользить по обледенелым рельсам.
Недавно я беседовал с одним стариком, и он сказал, что очень скучает по мелкой черной копоти, какая летела когда-то в глаза. «Высунешь голову в окно паровоза — и на копоть ихнюю всегда можешь рассчитывать, — сказал он. — А теперича высунешь голову — и получишь кирпичом». «Ту-ту», — подтвердил я. «Я в вас не сомневался», — отозвался он.
Страшно встать
10:00. Я все еще в постели, потому что боюсь из нее выбираться. Сегодня как раз такое утро, когда призраки страхов разгуливают на свободе. Они роятся вокруг кровати и бомбардируют меня катастрофическими мыслями. «Хоть мизинец выставишь из-под одеяла — и небо на тебя рухнет».
10:10. Мой вдохновляющий плакат на стене больше не действует. «Делай то, чего больше всего боишься, — и страху конец». Может, я его прочитал слишком много раз, и вдохновляющая мысль выдохлась. Я б мечтал увидеться сейчас с тем, кто ее придумал. «Помогите! Я застрял в постели, а эта ваша мысль меня больше не вдохновляет. Прошу вас, изобретите еще что-нибудь, да побыстрее». Если вдуматься, у всех вдохновляющих мыслей и карточек, по-моему, должна быть гарантия десять лет.
10:15. Мне так безопасно сейчас под одеялом, опустить ноги на пол меня может заставить лишь музыка из «Чайки по имени Джонатан Ливингстон», включенная на большой громкости, отрывки из «Пророка» голосом Ричарда Бёртона
[133] или персональное сообщение от Супермена.
10:20. «Самаритяне»
[134] безукоризненны в своем труде, и я пою им славу. Но, думаю, нам нужна горячая телефонная линия для раннеутренних трепетунов, кто уверенно ожидает падения неба им между ушей. Просто звонишь на эту линию, и они выманивают тебя из постели громадной любовью и сочувствием.
10:25. Впрочем, как знать — можно провести остаток жизни в постели. Обустроить в матрасе маленькие реактивные двигатели, чтоб тот летал с места на место на воздушной подушке. Наверное, понадобится, однако, получать права и сдавать очень трудный экзамен с экстренными остановками и запусками.
10:45. Хуже всего угрызения совести. Чем дольше я валяюсь, тем мне хуже. Может, стоит поджечь матрас. Один психолог как-то раз сказал мне, что моя постель — замена утробы. Вольно ж ему рассуждать. Ему-то небось небо на голову прямиком не рушилось.
11:00. Черт бы драл. Кто-то возник у входной двери и не желает уходить. Придется спуститься и глянуть. Может, это моя девушка вернулась.
