Вот в чем вся незадача с подобными позывами. Их подцепляешь от других.
Одержимость, шамуа и штыковые шрамы
Вчера я купил шестнадцать швейных иголок, потому что у меня оторвалась от пальто пуговица. Девушке в магазине сказал, что мне нужна одна иголка и примерно шестнадцать дюймов черной нитки. Она повела себя очень мило. Хохотать не стала, ничего такого. Сказала, что когда-то ее бабушка покупала чай на развес, одну штуку «Жимолости»
[149] и одну спичку. Но теперь все продается упаковками. Поэтому мне достались пятнадцать не нужных мне иголок. По дороге домой я познакомился с таксистом, у которого оказалось девяносто девять дюбелей. Сказал, что они у него по всему дому. А тоже нужен был всего один. От этого мне полегчало.
Хотел купить пару шнурков для своих походных ботинок. «Какого они цвета? — спросила девушка в магазине. — Шамуа?» В точности такое произношение в фильмах у инспектора Клузо
[150]. Я честно подумал, что она перешла на французский. «Што муа?» — переспросил я. Она помотала головой. «Нет, — отозвалась, — шамуа». Мы перекинулись этими словами раза три или четыре, и она спросила, причем тут «муа». Я объяснил про Клузо. Спросил, почему она говорит о себе по-французски. Девушка ответила, что имела в виду цвет «шамуа». Должен существовать более простой способ закупки шнурков.
Собрался купить себе джинсы. В общей примерочной оказался впервые. Молодой парень рядом со мной все глядел на мою ногу. «Надеюсь, вы не обидитесь, Пат, но шрамище у вас будь здоров». Я выложил ему честную правду. Упал в Шотландии с причала в трюм траулера, набитый живыми креветками.
Человек рядом со мной тоже был в трусах и с голыми ногами. «А это вам как?» — спросил он, выставляя вперед левую ногу. Мы вдвоем оглядели ее. «Мы с братом рубились в детстве старыми штыками», — пояснил он.
Мы оба согласились, что у него шрам несравнимо лучше моего. Хозяин шрама остался в восторге от себя.
Молодой парень, видимо, решил, что пора и ему показать кое-что. Явил нам следы от шиповок сзади на ноге — с матча на прошлой неделе. Тут в примерочной возник еще один человек с новой парой брюк, тот сдернул с себя трусы и показал нам свой шрам от аппендицита. Мы были единодушны. Вот это красотища.
Показывают ли женщины друг другу что-нибудь в общих примерочных? Если да, то что? Пока не введут смешанные примерочные, мы, наверное, и не узнаем.
Пс-с-с-с-с-с-с-ст!
Добивают меня не те передряги, что велики. Годы жизни у меня отнимают как раз сочетания передряг мелких и зловредных. Это голоса у меня в голове, бунтующие всякий раз, когда я приближаюсь в супермаркете к стойке с развесными сладостями. «Давай… быстро… никто не смотрит. Катись мимо как ни в чем не бывало и цапни розовую зефирку, они клевые». «Дурак ты совсем. Там небось невидимый луч поперек зефирного отсека. Сунешь руку — и зазвенит сигнализация, и синие огни замигают, и будет тебе позор». «Чепуха. Кому какое дело до маленькой зефирки. Ты подумай, сколько здесь тратишь. В худшем случае это простительный грех… тебя и близко ни к какому Аду не отправят из-за него». «Ни с места. Допустим, у них там в конторе куча телеэкранов, и в них смотрят специально обученные наблюдатели. Протянешь руку к этим сладостям — и тебя сразу прожектор высветит. А следом металлический голос загремит: „ЭТОТ МЕЛКИЙ ХУЛИГАН СОБРАЛСЯ СТИБРИТЬ РОЗОВУЮ ЗЕФИРКУ!“» Такое напряжение я выдержать не могу. Я действительно украл однажды конфетку, и оказалось, что не в силах расслабиться, пока не съем улику. Катил себе дальше свою тележку по супермаркету и ощущал вкус розовой совести во рту.
Не знаю, откуда берутся эти голоса. Иногда выступаю по телевизору, и самообладание мне рушит тихий докучливый шепот у меня в голове. «Эй ты, да, ты, мистер Круть. Вообще не имею в виду, что так оно и есть, но допустим, что у тебя ширинка сейчас расстегнута!» Первый порыв — скользнуть рукой вниз и молниеносно проверить, но перед миллионом людей, следящих за каждым твоим движением, так себя не ведут. Голос «расстегнутой ширинки» я в силах терпеть, когда прогуливаюсь по Графтон-стрит, потому что всегда можно метнуться ко входу в какой-нибудь магазин, но перед тремя камерами не спрячешься.
Иногда я сижу в автобусе и вижу на тротуаре кого-нибудь знакомого. Мы оба машем друг другу, и автобус трогается. Но вдруг тормозит на светофоре, ты чувствуешь, что знакомец-то догоняет, и думаешь такой: «Ох господи, придется еще разок помахать». И вы оба неловко машете друг другу повторно, и автобус едет дальше. Но вот вы застреваете в пробке и думаете: «Ну нет… в третий раз ну совсем никак… давай, автобус… двигай… догоняет!»
Желаю себе немножко здоровенных серьезных хронических стрессов. Добивают меня как раз такие вот мелкие.
Потроха на подтяжки
Сегодня утром я порезал палец. В былые времена, когда я преувеличивал, из пальца бы хлестала кровь. Кровь расплескалась бы по всему полу в кухне. Потребовалось бы экстренное заграждение, чтобы усмирить потоп. Но нет. На пальце просто выступило немного крови.
Что такое катастрофа, я в курсе. Помпеи. Вот это да. «Титаник». Тоже оно. А если мы не дотягиваем до финала Еврокубка по футболу, это не катастрофа. «Боже, настоящая катастрофа вчера ночью стряслась». Я переспросил у человека, разразилась ли какая-нибудь приличная война или что? «Нет, — сказал он. — Богемцы продули 2:1».
Проще простого же — скумекать пропорции. Очень неприятно потерять ключ от входной двери. Ужасно раздражает, если не отыскивается билетик в автобусе. Но попробуйте держать в уме, что Бо-Пип куда-то подевала целое стадо овец
[151]. Британцы потеряли империю. Во время Французской революции уйма аристократов остались без голов. Вот это, я понимаю, действительно способно отбить охоту ужинать.
Думаю, было б по-настоящему чудесно, если бы кто-нибудь умел прищелкнуть пальцами, пробормотать «биземби» — и здание Таможни исчезло. Еще чудеснее, если бы они могли произнести то же слово вторично, и на месте Таможни возник бы Рей Чарлз за роялем и спел «Двигай прочь, Джек»
[152]. Чудодейственные стиральные порошки мое воображение больше не поражают. Вот если б они превратили всю мою одежду в костюмы от Льюиса Коупленда
[153], тогда еще может быть.
