— Где ж ты все так искать научился? — покачала головой тетка. — Али нюхом чуешь?
Не дождавшись ответа от Ильи, она продолжила:
— Пришел он домой, говорит, мать, часы я попортил. И на стол кладет. Я глянула, часы-то и целые. Ремешок подрал только. Ну я его и успокоила. Спи, мол, завтра все починим, будет лучше прежнего. Ко мне с утра Витек должен был заскочить, водитель наш, — объяснила она Илье, — ему как раз в город на склад за товаром ехать надо было. Вот я ему часы отдать и собиралась. Заедет в магазин, там ему и подберут, чтоб похоже на прежний. Не шибко велика проблема-то. Так что часы я в карман нагрудный и положила. А когда над Дашкой склонялась, они, видать, и вывалились. Я налью еще?
— Да, — протяжно выдохнул Лунин.
Его «да» желания выпить вовсе не означало. Пить, особенно водку, в этот момент ему совсем не хотелось. «Да» символизировало лишь удивление от того, что цепочка мелких, ничем не примечательных событий привела Анатолия в следственный изолятор, а его самого в город своего детства, о существовании которого он благополучно давным-давно забыл и был готов не вспоминать всю оставшуюся жизнь.
— Ну и правильно, — неверно поняла его тетка, быстро наполнив обе рюмки. Она взглянула на Илью набухшими, покрасневшими глазами и вдруг предложила: — Давай, что ли, Дашеньку помянем. Ведь все ж любил ее Толик-то.
— Угу.
Почему-то слова, приходящие в голову Лунина, состояли из двух, трех букв максимум. Глядя на тетку, растерянную, не знающую, что ей делать, и не понимающую, что вскоре будут делать с ней самой, он вдруг, совершенно неожиданно для себя, вспомнил далекий июнь уже совершенно неизвестно какого года. Тогда, кажется, ему было двенадцать, а быть может, уже тринадцать лет. Отец, получивший отпуск на две недели раньше матери, приехал в Ясачное, где уже целый месяц отдыхал Илья. Один. Для Ильи это было удивительно. Привыкший за всю свою жизнь видеть родителей вместе либо, уехав в деревню, не видеть их вовсе, он с удивлением замечал, как его тихий, робкий отец неожиданно превратился в энергичного, остроумного мужчину, умевшего не только ловко сделать все, что вдруг может потребоваться в непредсказуемой деревенской жизни, но и посмеяться над тем, как именно он это сделал. В этот короткий, отчего-то запомнившийся на всю жизнь период времени, Илья представлял отца маленькой ящерицей, вдруг распустившей крылья и осознавшей свою истинную, драконью принадлежность. Изо рта его пламя, конечно, не вырывалось, зато шутки и остроумные замечания сыпались по любому поводу. И первой, кто начинал смеяться, когда отец в очередной раз говорил что-то оригинальное, была тетя Таня. Смеялась она заливисто, громко, ничуть не стесняясь ни своего смеха, ни небольшой, но все же заметной щели между двумя передними нижними зубами. От этого ее смеха, даже не зная его причину, всегда хотелось улыбаться всем, кто в это время оказывался поблизости, точно так же, как хочется улыбаться, подставив лицо теплому июньскому солнцу. Сама же тетя Таня в это лето особенно полюбила полевые цветы. Порой она надолго уходила за село, иногда прихватив с собой за компанию отца Ильи, и возвращалась с целыми охапками самых разнообразных, удивительно красивых и пахучих цветов, из которых плела венки и водружала их на головы Илье и Толику. Мальчишки, уже почти взрослые, раз за разом стряхивали венки на землю, заявляя, что носят их исключительно девчонки. Тетя Таня вновь смеялась, говорила, что они балбесы и что венки носят все, кого кто-то любит.
Спустя две недели, пролетевшие весело и стремительно, из Среднегорска приехала мать Ильи, но, к его искреннему удивлению, веселее не стало. Тетя Таня вдруг перестала нарывать цветы и делать из них венки и букеты, а отец и вовсе потускнел, съежился и стал похож на подаренный неделю назад воздушный шар, в котором еще есть немного воздуха, но его не хватает ни для того, чтобы взлететь, ни даже для того, чтобы служить хоть и слабым, но украшением интерьера. Затем, в один из дней, мать очень долго расхаживала с отцом из стороны в сторону по саду, в тени переплетающихся своими ветвями старых, разросшихся яблонь, а потом в доме о чем-то говорила на повышенных тонах с сестрой. Хотя говорила — это, конечно же, слово неподходящее. Мать и тетка отчаянно кричали друг на друга. Что именно, понять было нельзя, мальчишек в дом не пустили, отправив гулять во двор. Но и во дворе, возможно не только лунинском, яростные крики двух женщин были слышны сквозь закрытые окна.
В тот год лето, во всяком случае, лето беззаботное, закончилось раньше обычного. Уже на следующее утро Кормильцевы (а тогда они все трое, по фамилии отца, были еще Кормильцевы) погрузились в тесные «жигули» и уехали в Среднегорск. Уехали для того, чтобы больше никогда в Старое Ясачное не возвращаться. Уже спустя годы, став совсем взрослым, Илья понял, почему мать обиделась не только на сестру, но и на своих родителей и приезжала к ним потом лишь спустя пять лет на похороны, которые состоялись одни за другими с интервалом всего полгода. Они знали. Они знали все, но не сделали ничего, чтобы остановить ни своего зятя, ни дочь, которая растила ребенка одна и так, по неведомым ни для кого причинам, ни разу не побывала замужем. Не сделали ничего, чтобы помешать их такому короткому и такому постыдному счастью, которое стало причиной такого же постыдного, но гораздо более долгого несчастья другой их дочери.
— Что ж теперь? — Тетка вытерла рукавом сбежавшую на подбородок каплю водки. — Вязать меня будешь?
— Ну, тетя Таня, — простонал Илья, — ну откуда у вас все это? Давайте мы с вами так сделаем. Время уже позднее. Вам ведь уже за молоком пора идти?
Тетка кивнула, удивленно уставившись на Лунина.
— Ну вот и идите. А я пока картошки нажарю. Картошка у вас ведь имеется?
— Есть картошка, как без нее, — затараторила тетка, — хорошая картошка, крупная. Три куля в подвале лежит.
— Ну вот и замечательно, — кивнул Илья, — а завтра утром я отвезу вас в город, и вы сами пойдете к следователю и все ей расскажете. Хорошо?
— Кто ж тогда молоко-то пить будет? — тихо пробормотала тетка. — Толика, поди, завтра же не отпустят.
— Все равно сходите, — посоветовал Лунин, — развеетесь немного, пообщаетесь.
На самом деле он хотел сказать «попрощаетесь», но в последний момент спохватился и изменил один слог в уже скользящем по языку слове.
— Тогда я пошла? — недоверчиво уточнила тетка, а затем, после того как Илья молча кивнул, вдруг хитро прищурилась. — А ты не боишься, Илюшка, что я сбегу?
— Тетя Таня! — Лунин устало закрыл глаза.
— Хорошо-хорошо, — шагнула к двери тетка. — Не боись, Илюша, я не подведу. Одна нога туда, другая уже здесь. За час обернусь.
Дверь за теткой наконец захлопнулась. Потерев слипающиеся веки, Илья достал телефон и позвонил Шестаковой.
— Ну, что у вас? На завтра? Почему осуждаю? Нет.
Илья немного помолчал, разглядывая оставленный теткой бидон, затем добавил в ждущую его слов трубку:
— Наверное, я бы тоже так сделал. Хотя нет. Без «наверное».
