— Как вы оцениваете работу следственной группы, которая около 20 лет не могла выйти на ваш след?
— Это как артиллеристы, которые стреляют по площадям: они не знают, где цель, но им надо всю территорию накрыть. Генетический образец брали повально у всех, но лично я никаким образом в поле зрения не попадал.
— У вас просто фамилия на букву «П» — до вас долго не могли добраться.
— Не знаю, радоваться этому или огорчаться — то, что очередь до меня так долго шла. Если бы шла еще дольше, то вышел бы срок давности. Что случилось, не исправить, не вернуть, а в тюрьме не принято планировать.
— У вас никогда не было подсознательного желания, чтобы вас раскрыли?
— Если я вам скажу, вы не поверите.
— Поверю.
— Мне иногда эта мысль в голову приходила — в моменты, когда я чувствовал, как все достало, что нет никакого просвета. Я представлял, что так кому-нибудь насолю — мол, пусть они прорываются как хотят, без меня. Вот, думал, они попрыгают тогда! Пойду сдамся. Но это чисто в мыслях.
— Они — это семья?
— Я здесь не говорю про какие-то их поступки, я говорю про материальную рутину. Тоска — на работе давят, тут ипотека, тут одно, другое. Может быть, такая мысль и возникала, но я вряд ли бы воплотил ее в жизнь.
— Это был ваш план Б?
— С этой точки зрения, да. Сейчас у меня никаких забот нет — постель чистая, с утра подняли, вечером отбой, на прогулку сводили, худо-бедно, но кормят так, что с голоду не умрешь, и голова не болит, как на работе прорваться, начальник сократит или не сократит, что он незаслуженно мало мне платит, а я хотел бы больше.
Это я, конечно, не совсем серьезно, любой человек на свободу бы хотел.
— Вы знаете, что вас называют ангарским маньяком?
— Как хотят пусть называют, я на это повлиять не могу, что бы я сейчас ни сказал.
— Как бы вы себя назвали?
— Вот у Малахова была женщина-психиатр — она мне больше всех на этой передаче понравилась, ее речь была самая адекватная.
— Она как раз сказала, что вы не маньяк.
— Вот единственный человек, я так порадовался ей. А в конце сам же Малахов на ее сторону встал. Меня это тоже порадовало. Если мне сейчас что-то может доставлять радость.
— Вы думали о том, чтобы было бы, если бы вас арестовали еще в 1990-е годы?
— Может, оно и лучше было бы. Хотя не думаю все-таки. В том плане, что есть третья сторона, которая самая пострадавшая из-за этого была бы.
— Кто?
— Ребенок. Еще раз скажу, что ситуация с женой — это только вершина айсберга. Эту версию озвучивают официально, а я не пытаюсь возражать. Ведь если возражать, то нужно назвать другую причину, а я не могу ее назвать. Я ведь только предполагаю, что причина эта более глубокая.
— И вам не помогают ее найти?
— А кто мне может помочь? Есть такие специалисты, которые могут это сделать?
— Ну конечно.
— Я с такими не пересекался. С другой стороны, ну найду я эту причину, что она мне даст? Запишут в учебник криминалистики еще один пример из следственной практики с таким-то диагнозом. Кому на практике это может принести пользу? Тем, кто ведет расследования? Это все равно никакого оружия им не даст.
— С кем вы сейчас общаетесь?
— Мне, кроме дочки, жены и сестры, не с кем больше общаться.
— С ними вы общаетесь?
— Да, я стараюсь, переписываюсь.
— Вы пишете им?
— И получаю письма. Бывают перерывы. Я здесь, правда, не могу судить, не доходят мне их письма или они мне не пишут. Приходило еще несколько писем — от неизвестных мне людей, но я ни на одно не ответил. В них были какие-то дурацкие предложения: просили помочь в написании диссертации, а евангелисты-сектанты к вере призывали.
— А свидания вам еще не разрешили?
— Пока суд был, мне давали свидания, сейчас уже не знаю. Возможно, и разрешат. Но так как они в Ангарске не проживают, я не надеюсь, что они на свидание приедут.
— Сколько вы не видели дочь?
— Я не могу сейчас вспомнить, приезжала ли она весной 2015-го, но в январе того года я ее видел. Значит, два года.
— У нее свои дети уже есть?
— Внук у меня уже есть, дедушка я.
— Вы даже на фото его еще не видели?
— Нет. Все параметры, цифры я знаю, при каких обстоятельствах и как роды прошли тоже, а видеть не видел.
— С дочерью у вас сильная связь?
— Сейчас сложно сказать, вряд ли ее можно так назвать. Сейчас, я так предполагаю, у нее забот прибавилось — все внимание ребенку. Даже если я долгое время от нее не получаю писем, то не позволяю себе ее укорять — ей сейчас не до меня. Вообще нежелательно, чтобы на них вся эта ситуация как-то отразилась. Не знаю, как будет дальше, но с точки зрения получения допуска на работу или разрешения на учебу я никоим образом на судьбе внука отражаться не буду.
— А маме своей вы пишете?
— От мамы давно писем не было. А я не решаюсь написать.
— Почему?
— Что мне ей написать? Жив-здоров? Я не любитель письма писать, я вот сестре написал и попросил ее от меня маме передать привет — окольным путем таким. И когда сестре писал, все никак не мог слова нужные подобрать.
— Вы боитесь того момента, когда вас этапируют в колонию?
— По-разному на это можно смотреть. Все зависит от того, какую ценность я буду представлять. Наверное, чтобы лишний раз какое-то мнение не будоражить, меня все-таки довезут в целости и сохранности. Сейчас меня волнует этот вопрос с точки зрения географических координат — где колония будет находиться. Скорее всего, это будет в высоких полярных широтах, то есть лето всего-то три месяца в году, а остальное время — полярная ночь и морозы.
— Сюда к вам хотя бы журналисты приезжают.
— Может, и туда кто-нибудь приедет. Я не теряю надежды, что появится психиатр, который захочет что-то дописать в учебник криминалистики, или какие-нибудь дяденька или тетенька, которые захотят написать художественную книжку.
— Идея с книгой вам нравится?
— Мне вообще ничего не нравится. То, что про меня по телевизору говорят… Лучше бы про меня забыли и не вспоминали — ведь это на моих родственниках отражается. Но, когда я сижу в камере и у меня нет сигарет или чай кончился, давать интервью — это единственная возможность получить передачу или какие-то деньги. Пока моя персона кому-то интересна, я хоть сигареты курю. Кофе вот даже пил сегодня.
