Я обратилась в слух. Шпала вздохнула.
– Я легла спать после обеда, часа в три – после суток была, а потом еще с младенцем возилась. А мамаша – хитрюга. Поняла, что меня теперь пушкой не разбудишь – и давай кирять. В девять вечера я от крика просыпаюсь. Сестрица вопит на весь дом, а маман храпит в кухне на полу. Я разозлилась – по щекам ее отхлестала, ледяной водой облила. Полаялись мы, короче. Она поклялась – ну как всегда – что больше ни в жизнь. Я успокоилась. Заварила чай. И тут маман говорит:
– К нам во двор сегодня злоумышленник приходил.
– И чего творил?
– Камеры наблюдения портил. На том подъезде, где «Школа танцев», и на соседнем.
– И как он их портил?
Я ей особо не верю – она спьяну или с похмелья бред часто несет.
– Ну… я не видела, как конкретно. Подошел, постоял у подъезда – вроде кнопки домофона нажимал. А потом смотрю – на цыпочки встал, тянется к камере. От нее вроде как искра вспыхнула – и парень сразу прочь. А потом у соседнего подъезда то же самое сделал.
И такая важная докладывает:
– Я его взять решила. Куртку накинула – и во двор.
– Взяла? – издеваюсь я.
– Нет. Меня увидел – сразу как дунет! Разве я смогу молодого догнать. Убежал. Но я проверила. Камеры действительно вроде как опалены. Глазки́ не светятся. Можешь сама посмотреть.
– И во сколько это было?
Мать смутилась:
– Я за временем не следила особо… Но вскоре, как ты заснула. Часа в четыре.
– А как этот парень выглядел?
– Черный.
– Почему черный? Негр, что ли?
– Лица не видела. Но куртка, штаны, ботинки, шапка – точно, черные.
Шпала вздохнула:
– Я б не поверила. Но на следующий день – это уже накануне убийства, когда я опять после смены отсыпалась, мать меня специально разбудила. Вопит:
– Этот черный опять пришел!
Я матернулась, но встала. Пошла смотреть.
И правда ведь.
Парень, весь в черном, действительно за гаражами стоял. И смотрел – на тот подъезд, где «Школа танцев».
– Как выглядел?
– Да как и сказала она. Молодой. Черные штаны, черный плащ. Шапочка черная на глаза надвинута. И еще очки темные – хотя дождь шел.
– Что делал?
– Ничего. Стоял. Недвижимо. Как памятник. Мать предложила в полицию позвонить: типа, она подтвердит, что именно этот камеры вчера сломал. Но я запретила.
– Почему?
– Ну, черное – не примета. И лица не видно. И парень – просто стоял. Ничего плохого не делал. А что камеры ломал – это только мать видела. Вдруг ей причудилось все? На прошлой неделе к нам в кухню уже ангел являлся. На подоконнике устроился, крыльями махал.
– Ну… так бы и сказала в полиции… что не гарантируешь. Потому что человек не разглядел.
– Ага. Почему не разглядел? Ах, выпивает?! И менты сразу в опеку. Сестрицу – в дом малютки. Тогда мать вообще с горя сопьется.
– Слушай, ну где уголовный розыск – и где опека?
– Не. Все равно не пойду. Страшно. Мы и дверь не открыли, когда полицейские с опросом явились.
– Может, письмо им анонимное написать? – предложила я.
– На фиг. Пусть сами разбираются.
– Но, с другой стороны, этот ваш черный – он и не делал ничего, что с убийством связано. Камеры – да, сломал. Но на квест он ведь не входил?
– Кто знает. Может, потому и ломал, чтоб незаметно войти. В ночь убийства, – парировала девица.
– Но тогда вы в окно не смотрели?
– Не-а, – вздохнула шпала. – Не до того было. У мелкой живот болел. Носились вокруг нее. Выглянули, только когда кипеш начался. Вечером. После одиннадцати.
– Слушай, а у вас на каждом подъезде камеры?
– Да. И остальные целы. Я проверила. Из интереса.
– Тогда этот черный мог в кадр попасть.
– Точно! – обрадовалась девица. – Значит, мы вообще ни при чем. Пусть полиция сама ищет!
«Нет уж, – мелькнуло у меня. – Таких подарков я Перепелкину делать не буду».
А вслух произнесла как можно равнодушнее:
– Да и правильно. Дурное дело – полиции помогать. – И предложила девице: – Слушай, ты запиши мой телефон. Если будешь совсем зашиваться – с мамашей, с сестричкой, – звони. Я с детьми не особо, но покормить-погулять смогу.
– Хорошая ты баба! – новая знакомая дружески трепанула меня по плечу. – И «ушки» у тебя классные!
– Так бери, – я без раздумий сдернула головной убор. – У меня еще одни есть, желтые. Они мне даже больше идут. А ты без шапки мерзнешь.
Манерничать и отказываться девица не стала.
А я снова вознесла про себя хвалу покровителю сыщиков святому Иоанну Воину.
* * *
Когда Анкудинова задержали, он повел себя неожиданно. Классический репертуар первоходка – истерить, угрожать, жаловаться, а уже на следующий день писать чистосердечное.
Но Михаил отпираться и каяться не стал. И вообще ни единого слова не произнес.
Молчал в «Брынзе» на Пушкинской улице, когда трое в штатском подошли к его столику. Молча ехал в «Невском экспрессе» по пути в Москву. Ни с кем не общался в камере на шестерых. Сидел, сцепив зубы, на допросах. И даже с мамой не стал говорить.
Полицейские наседали: «Зачем из Москвы уехал?», «Откуда взял деньги кредит погасить?», «У кого покупал оружие?», «Зачем убивал?».
Он смотрел затравленным взглядом, закусывал губу, опускал голову и глубоко вздыхал, чтобы удержать слезы.
Следователь Степановна стала еще более злющей и с каждым днем множила виды угроз. Начинала с «червонца», теперь обещала пожизненное. Но он все равно не говорил ни слова.
Решетки на окнах, наручники, автозаки, шконка, дурная пища, истертый линолеум, бесконечные угрозы вогнали его в беспросветную тоску. Но только ночами он позволял себе всхлипывать. Очень тихо – чтобы никто не услышал.
И каждым новым утром просыпался с надеждой.
Ведь доказательств у полицейских не появлялось. А на одних угрозах уголовное дело не сошьешь. И Миша это прекрасно понимал.
Прошло три дня
Павел Синичкин
Саня Перепелкин еще в бытность нашу операми любил приложить жанр детектива. И особенно презирал классику: Рекса Стаута, Агату Кристи, Конан Дойла. Очень бесили его – красивые, но маложизненные истории с шифрами, артефактами и археологическими раскопками. И возмущали карикатурные образы полицейских типа Лестрейда, чья роль во время развязки сводилась к тому, чтобы скрутить преступника. Когда я бросил государеву службу, часть Саниного презрения перекинулась и на меня – частного детектива.
