– Хэнк, – сказала она так устало и меланхолично, что я подумал, не провалилось ли ее собеседование, но потом сообразил, что с ней-то Джули и говорила по телефону, когда я уходил. – Как будто уже неделя прошла.
– И мне так кажется, – признался я, а хотел сказать куда больше. Как это чудесно и притом почему-то грустно – услышать знакомый голос женщины, с которой я делю свою жизнь, и почувствовать, что я стосковался. Что это за чудо: она тихонько произносит мое имя и возвращает мне меня самого? И не менее важный вопрос: почему я так часто принимаю этот дар без всякой благодарности? Потому что ее магия также рассеивает магию? Потому что ее голос, даже такой, как сейчас, бестелесный, превращает во вздор фантазии, посещавшие меня в последние дни?
– Лили… – Голос мой дрогнул. Хотел бы я знать: когда я произношу ее имя, для нее это тоже своего рода чудо или нет?
– Где тебя носит? – требовательно спросила Лили, озабоченная иного рода акустической загадкой. – Твой голос как-то странно звучит.
Я честно ответил: прячусь от Финни в телефонной будке на цокольном этаже корпуса современных языков. И вот вам мерило того, как долго Лили замужем за университетским человеком, – ничего необычного в этой ситуации она не увидела.
– Простуда вернулась, – отметила она.
– Не, – возразил я, хотя, конечно, вернулась, как и было предсказано. Несмотря на то что перед выходом из дому я принял вторую антигистаминную таблетку двенадцатичасового действия.
– Я недавно говорила с Джули. Похоже, я выбрала неудачное время для отъезда.
– Пока не знаю, что и думать, – сказал я. – Рассела я еще не видел.
– Это назревало уже какое-то время.
– Вот как?
– Да, Хэнк, именно так, – подтвердила она. Тон обвинительный.
– Почему же я этого не знал?
Короткая пауза.
– Не знаю, Хэнк. Почему ты никогда не знаешь таких вещей?
– Потому что не хочу этого знать? Ты это имеешь в виду?
– Нет, – ответила моя жена мягко, даже, кажется, с нежностью. – Просто ты полагаешься в этом на меня. И сейчас я меньше беспокоюсь за Джули, чем за ее отца.
– Я так понимаю, ты видела меня по телевизору.
– Да, сегодня утром.
– Для некоторых людей я теперь герой. Но не для Дикки Поупа. И конечно, Рурк по-прежнему считает, что с меня надо шкуру содрать.
– Хотела бы я… – Голос ее замер на полуслове.
– Чего бы ты хотела? Говори! – попросил я.
– Хотела бы, чтобы ты взял академический отпуск. Или даже уволился, если именно этого ты хочешь. Тебе придется сделать что-то похуже, прежде чем они сами тебя уволят, а я не хочу, чтобы ты слишком далеко зашел.
– Думаешь, я стараюсь сделать так, чтобы меня уволили?
– А разве нет?
Я обдумал эту версию.
– Чего я хочу, теперь уже поздно обсуждать. Сегодня утром Дикки сказал мне, что осенью, скорее всего, штаты будут сокращены на двадцать процентов.
– Значит, слух оказался верным.
– Мои коллеги рады поверить, что я их продал.
– Ты объяснил им, что ничего подобного?
– Это же английская кафедра. Они поверят в то, во что хотят верить.
– Нет, Хэнк. Большинство поверит тебе, если ты скажешь им все как есть. Если скажешь прямо.
– Я обещал Дикки не принимать никаких решений, пока не обсужу все с тобой. Очень он на этом настаивал. И, прощаясь, повторил: «Обговорите все с Лилой». Итак, Лила, когда ты возвращаешься?
– Думаю, во вторник.
– Я ждал в понедельник.
– И я так планировала. Но собеседование перенеслось.
– Почему вдруг?
– Послушай, Хэнк, у меня тут… есть проблема в Филли.
И как только она сказала, я понял: это что-то реальное, серьезное, и она была озабочена этим все время, пока мы болтали об университетских делах.
– Давай созвонимся вечером? – предложила она. – Сейчас тебе разве не пора на семинар?
Я сверился с часами и убедился, что семинар как раз начинается – без меня.
– Анджело? – уточнил я, припомнив, что накануне так и не дозвонился до ее отца.
– Да.
– С ним все в порядке? – Дурацкий вопрос. Он давно не в порядке, а сейчас, наверное, вовсе слетел с катушек.
– И да и нет. – Голос ее сделался отчужденным. Не стоит задавать ей вопросов. – Ты побывал утром в моем классе, не забыл?
– Не забыл, – ответил я. – Гвидо интересовался, много ли я заработал на книге.
– Бедняжка Гвидо.
– Бедняжка Гвидо вышибает карманные деньги из тощих белых подростков, – сообщил я ей и добавил, забивая последний гвоздь: – Твой муж и сам был тощим белым подростком. Такие вот бандиты отбирали деньги у меня.
– Господи, Хэнк, был бы ты сейчас здесь со мной. Впервые за сутки ты заставил меня хотя бы улыбнуться.
– А когда-то я заставлял тебя смеяться, – напомнил я. – Во весь голос. Неприлично.
– Ну уж неприлично, – одернула она меня.
– Ладно, – уступил я. – Пусть прилично.
– У нас тогда было больше сил. Для смеха. Для всего остального. И все было для нас внове.
– Ты бы хотела, чтобы все опять было внове?
– Иногда, – ответила она. – Изредка.
– Сладкогласая моя.
Я повесил трубку и приметил какое-то движение по ту сторону двери телефонной будки. Присмотрелся: Лео. Значит, он проследил, как я тайком выбрался из кафедрального кабинета, и последовал за мной сюда. Наверное, так и торчал все время под дверью, пока я разговаривал. Вплотную – ему пришлось отступить на шаг, чтобы я смог выйти. Я всмотрелся в него и подумал: возможно ли, чтобы я в самом деле сожалел об утрате подобной юности? В руке Лео сжимал манускрипт, голос его дрожал от волнения и отчасти, как ни странно, от злобы. Руки ходили ходуном. Он протянул мне печатные страницы так, словно один их конец полыхал – тот самый, который он пытался всучить мне. А я бы предпочел ухватить самого Лео за длинную, как у гуся, шею.
– Прекрасная новость! – заявил он, и я уже ждал, не объявит ли Лео, что Соланж, девица, выпотрошившая его на семинаре, попала под грузовик.
Но истина, как часто бывает, оказалась еще удивительнее.
– Мой рассказ взяли, – сказал Лео. – Его опубликуют.
Глава 20
Посещаемость всегда снижается под вечер пятницы, особенно в конце семестра и когда основная тема – наука убеждать. Но мне пока не удалось убедить первокурсников в том, как важен для них этот навык. Даже Блэр, лучшая моя студентка, – весь семестр я пытался выманить у этой бледной юной девицы какое-то уверенное суждение, – похоже, сомневалась в успехе нашего предприятия. Эта группа студентов, как и многие другие ныне, делится (вовсе не поровну) на бессмысленных краснобаев и задумчивых тихонь. Каким-то образом Блэр и подобные ей пришли к выводу, что главная задача в процессе обучения – избежать насмешек со стороны менее одаренных сотоварищей. Один из способов – молчать. Если бы я взялся научить Блэр искусству быть невидимкой, она бы наверняка заинтересовалась, но спорить она ни с кем не собирается, и кто ее за это упрекнет? Такие, как Блэр, услышали от преподавателей, что наука убеждать, то есть отстаивать свое мнение с помощью аргументов, уже не занимает прежнее привилегированное положение в университете. И если сами преподаватели – феминисты, марксисты, историцисты и сторонники прочих теорий – входят в закрытые и параноидальные интеллектуальные сообщества, предпочитающие не общаться друг с другом, а столбить территорию и отстаивать свои «вопросы», то зачем учиться спору? Хоть я и перетерпел бесчисленные факультетские собрания, а все же не припомню, ко-гда в последний раз кто-то изменил свое мнение по итогам рационального обсуждения. Любой наблюдатель мог бы прийти к выводу, что целью всякой академической дискуссии является поиск оснований для того, чтобы каждый прочнее утвердился в своей первоначальной позиции.
