– Свирепые мысли посещали меня, – подтвердил я.
Теперь, когда у нас завязалась мужская дружба, я не желал оставить зятя при убеждении, будто я не способен на праведный гнев, будто мою дочь можно толкать безнаказанно лишь потому, что ее отец преподает литературу и теоретически пацифист. Не то чтобы я действительно верил, что Рассел поколачивает Джули. И все же какая-то чертова неприятность приключилась, и, по-видимому, Рассел собирался рассказать мне, как это вышло. Другой вопрос, скажет ли он мне правду и смогу ли я распознать правду, если ее услышу. Но одно я знал наверняка: правду Рассел готовился мне сказать или ложь, давалось ему это нелегко. Никак не может приступить, почесывает Оккама за ухом, у зверюги от удовольствия аж лапы подогнулись.
– Она привезла домой кресло, – заговорил наконец Рассел. Его слова были едва слышны в темноте, и мне вновь померещились волки в лесу за домом. – Для гостиной. Как будто мы можем себе позволить принимать гостей. И давай расписывать, какая это выгодная покупка, полная распродажа, магазин обанкротился. Скидка шестьдесят процентов. Всего триста долларов.
Он перестал чесать Оккама и потер собственные виски большим и указательным пальцами левой руки. В правой руке он сжимал скомканные бумажные полотенца. Я догадывался, что он хотел бы швырнуть их за перила, но не решался.
– Сама идея покупать барахло на распродаже из-за банкротства… – заговорил он снова, оборвал себя на полуслове и горько рассмеялся. – Вы же представления не имеете, как у нас плохо с деньгами, Хэнк! – Он покачал головой в полном отчаянии. – Вообще-то надо же такую глупость сморозить – когда мы столько одолжили у вас.
Я кивнул, соглашаясь с чем-то, сам не очень понимая с чем.
– Сколько мы вам одолжили? – с искренним любопытством спросил я.
– Слишком много, – ответил Рассел, оставив меня во тьме, где мне, как сказала бы Лили, если бы присутствовала при этом разговоре, самое место. – Ну, в общем, что-то во мне перемкнуло, – продолжал он, глядя на верхушки деревьев.
Темнота сгустилась настолько, что деревья уже сливались с небом.
– Я посмотрел на нее и на это кресло и в этот момент я возненавидел ее, Хэнк. Мне очень стыдно, только в ту минуту так оно и было. В последнее время я все больше злился на себя, потому что не работал, а она работала, но в ту минуту я ненавидел ее больше, чем себя, и, господи, это было приятно, так ненавидеть ее, это выражение на ее лице, когда она притащила в дом кресло!
Он упомянул лицо Джули, но не ее глаз, и за это я был ему благодарен. Я знал это выражение на ее лице, знал, как тот старый шрам оттягивает половину ее лица вниз, словно она перенесла инсульт. С этим Джули ничего поделать не может, вот Рассел и не стал об этом говорить. Слишком деликатен, чтобы касаться таких подробностей в разговоре с тестем, хотя именно это – символ и смысл того, что он пытается мне объяснить. Он хочет, чтобы я понял, как в определенных обстоятельствах любимый человек становится уродливым и омерзительным.
– В общем, я почувствовал, что не могу оставаться под одной крышей с этим креслом. Звучит глупо, но в этом я был совершенно уверен. – Он хохотнул – так посмеивается человек над чем-то совсем не забавным. – Ты это заценишь, Хэнк. Муж и жена. Откровенное объяснение. Ультиматум. Либо я, либо кресло, говорит он с окаменевшим лицом. Не либо я, либо он. Твой муж или тот мужчина, в которого ты влюблена. Это был бы трудный выбор. Верно? А я прошу ее выбрать между мной и креслом, которое она купила с шестидесятипроцентной скидкой.
– Скидка скидкой, но не так уж дешево, – сказал я. – Триста долларов совсем не маленькие деньги за кресло.
– Мне кажется, ты не улавливаешь суть, – вздохнул Рассел. – А суть в том, что когда ей пришлось выбирать между мужем и неодушевленным предметом, она выбрала кресло.
– И это я тоже понял, Рассел, я понял. И прекрасно понимаю, как это задело твои чувства.
– Она даже не колебалась, Хэнк.
– Только это вовсе не значит, что она тебя не любит.
– Просто кресло она любит больше? Это ты хочешь мне сказать?
– Вообще-то я хотел сказать, это значит, что ей известно, куда воткнуть нож. На самом деле она вовсе не предпочитает тебе это кресло. Она просто знает, как тебе станет больно, если она поведет себя так, словно и впрямь кресло ей дороже.
Рассел опустил голову.
– Я понимаю. К тому времени, как я упаковал сумку и вернулся на первый этаж, все уже переменилось. Она отставила кресло в сторону. У нее были слезы на глазах, она загораживала собой дверь. Мы могли помириться прямо в тот момент. Настала моя очередь чуточку уступить, но я не сумел. Я уже перестал ее ненавидеть. На самом деле мне хотелось прямо там заняться с ней любовью.
– Легче на поворотах, Рассел, – предупредил я. Понятно, он хочет подробно описать мне свою эмоциональную траекторию, но все-таки речь идет о моей дочери.
– Я хотел сохранить свой брак, я хотел мою жену. Черт, мне даже это кресло начало нравиться. Оно вполне ничего, если честно.
– Она унаследовала от матери хороший вкус, – подтвердил я.
– Но, как ты и говорил, она сделала мне больно, и я хотел тоже сделать ей больно. И у меня был такой странный… приход, что ли. Она попыталась блефовать, понимаешь, а я разрушил ее блеф, она проиграла. Настала пора ей усвоить урок. Так что вместо того, чтобы…
Я немного подождал концовки этой фразы, но Рассел молчал.
– Ясно, – сказал я, потому что не хотел смотреть, как он бьется в поисках слов для того, что я и так уже понял. Черт, да я мог закончить этот рассказ за него.
– Ну я подошел к ней, она так и стояла перед дверью, и велел ей подвинуться. Помню, мне показалось, это не я говорю, не мой голос. И удивился – кто эти люди? И подумал: я же могу прекратить это прямо сейчас.
– Но не прекратил.
– Нет. И поскольку она так и стояла у меня на дороге, я поставил сумку и взял ее за плечи.
Он вытянул руки перед собой во тьму, словно видел там Джули.
– И тут… не знаю. Может, она споткнулась о сумку. Услышал грохот, глянул – а она уже на полу. Налетела на…
Он запнулся и не мог продолжать.
– На кресло, – подсказал я.
Он уставился на меня влажными ошалевшими глазами.
– Нет, на стереоустановку.
– Ох, извини.
На своем творческом семинаре я бы объяснил студентам, что ради симметрии это непременно должно быть кресло.
Но Рассела симметрия не волновала.
– Я все думал, что-то не так. Она не могла упасть. Я всего лишь отодвинул ее. Может, грубовато, но я не толкал ее. Почему она лежит на полу, как это могло случиться?
И снова я дожидался продолжения, пока не понял, что на том его история заканчивается. Он не пришел ни к какому заключению, потому что не мог сдвинуться с того момента, когда обернулся и увидел Джули на полу и счел себя виноватым, хотя не понимал, как это произошло. Пока я слушал отчет Рассела, больше всего меня удивляло, что он не спросил Джули, сильно ли она ушиблась, и чем глубже он погружался в эту историю, тем больше меня пугала мысль, что не спросил он потому, что ему было наплевать. Но теперь я заподозрил иную причину. Образ Джули на полу впечатался в сетчатку его мысленного ока. Ему и в голову не пришло, что она могла лишь слегка пострадать, потому что каждый раз, когда он думает о ней, он видит ее там, на полу, одной рукой Джули прикрывает травмированный еще в детстве глаз. Все замерло на этом моменте, никакого «после» нет. Если бы я спросил Рассела, где сейчас может быть Джули, этот вопрос сбил бы его с толку. Разумом он сознает, что с тех пор прошло несколько дней, но для Рассела Джули остается все на том же месте, где он ее покинул. Возможно, он подошел к ней, попытался понять, куда пришелся удар, отнять ее руку от глаза, но к этой минуте драматический акцент их ссоры сместился. За несколько минут до того всю эту сцену разыгрывал Рассел, и он мог изменить ее ход, если бы захотел. А теперь настал черед Джули разыгрывать свою сцену как ей вздумается. И она решила устранить Рассела из своей сцены – как он перед тем решил наказать ее.
