– Не отставай, – велел я строго.
Из плаща пропищало испуганное:
– Ни за что!..
Мы прошли коридорами, затем через небольшой боковой зал. В углу на скамьях расположились придворные дамы, а на небольшом помосте на простом стуле сидит очень изящно одетый бард с лютней и, щипая струны, красиво и томно поет о вечной и страстной любви, тоске и верности, желаниях и страсти…
Мое существо в плаще и под капюшоном начало было прислушиваться, я с досадой замедлил шаг, мог бы и сделать вид, что не заметил, но это мое королевство, мой огород, я остановился у самой двери, развернулся и пальцем поманил к себе барда.
Он, как и дамы, все это время не сводил с меня глаз, и едва я вытянул руку и сделал пальчиком, тут же вскочил, извинился перед дамами и подбежал бегом, часто и суетливо кланяясь.
– Поёшь хорошо, – сказал я сурово.
Он поклонился и воскликнул счастливым голосом:
– Я безмерно польщен, ваша светлость!
– Но нужны некоторые коррективы в репертуаре, – сказал я. – Искусство должно быть плановым. Я хочу, чтоб к копью приравняли перо, с чугуном чтоб и выделкой стали… В общем, стихи и песни – великая сила. Нехорошо, когда красный слон пищит мышиным голосом, он должен реветь, а ты разве ревешь? Ты пищишь, говоря иносказательно и доступно, а это разбазаривание таланта и Господом данных возможностей, как глупо и бесцельно делал Онан, дурак такой, хотя понять его можно, но не нужно…
Он пролепетал ошалело:
– Ваша светлость, но… я же поэт! Оно не получается по приказу. Ведь прежде чем начать петься, долго ходит, разомлев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения…
Я отмахнулся:
– Знаю, слышал. Но это сказал суперпрофессионал, а у тебя слова какого-то там любителя!
– Но, господин, искусство не терпит насилия!
– Терпит, терпит, – заверил я. – Все профессионалы сочиняют через «не хочу». По велению души пишут одни аматоры и такую дикую хрень несут, ибо души у них понятно какие, а вобла так и вовсе с червяка… А ты профи или так себе, погулять вышел?
Он поклонился.
– Мои песни распевают даже в дальних уголках королевства.
– Прекрасно, – одобрил я, – значит, все понимаешь…
Я говорил многозначительно, он потупился и шаркнул ножкой.
– Ну… опыт у меня кое-какой есть…
– Не буду спрашивать насчет опыта, – сказал я строго, – вы, люди искусства – зело развратный народ, всех бы вас на костер, только вот сами сочинять не умеем. Так что да, мы изволим руководить этой идеологической отраслью по зрелому размышлению.
– Да, господин?
– О бабах песни отставить, – велел я. – И так уже обо мне поговаривают, что слишком уж им много уделяю времени и пространства, это я-то, практически целебатник!.. Но раз говорят, надо реагировать, даже будь ты, в смысле я, монарх потомственный. Так что завязывай с бабами, давай больше про войну и подвиги. Нам нужно готовить молодую смену к защите отечества, которого еще нет, но которое будет, как сказал прозорливо один из великих бардов. И мы его должны защищать заранее и заблаговременно еще на чужих территориях. Особенно если там есть полезные ископаемые.
В его глазах появилось и разрастается угнетенное выражение, все-таки о бабах петь проще, да и отклик гарантирован, все мы о бабах, да, и умные тоже дураки в этих вопросах, ниже пояса мы все одинаково умные, а петь о воинских подвигах – это же для узкой целевой аудитории, массового охвата сейчас можно ждать только в Варт Генце с его интересной ситуацией.
– Ваша светлость, – пробормотал он, – моя популярность упадет…
– Вот так и упадет?
– Рухнет, – заверил он. – Вы не знаете коллег! Улыбаются, а тайком слухи распускают. А простые слушатели решат, что я стал сочинять хуже.
– Не хуже, – объяснил я, – а нужное. Нужное всегда делать труднее, чем ненужное. Ты вот поешь, как сладко ходить тайком к жене соседа и творить с нею всякие безобразия… ха, а то мы не знаем!.. а вот попробуй воспой, как хорошо учиться читать и писать!
Он сразу помрачнел и осунулся.
– Ваша светлость!
– Что, не нравится? – спросил я.
– Дык человек же свинья, – сказал он с сердцем, – даже про любовь им надо не про вздохи и трепет сердца, а чтоб сразу за сиськи!.. И чтоб их было много. А вы хотите за любовь к отечеству!..
– И к учебе, – сказал я строго. – Понимаешь, надо. Я бы, вон, тоже мог по бабам, у меня теперь возможности, но весь с головой в построении светлого будущего для всего человечества, хочет оно того или отбрыкивается от такого счастья!.. А что рейтинг снизится и будут меньше платить – разницу восполним да еще и сверху накинем. Служенье муз не терпит суеты, мы все на службе у Будущего!
Он сказал с надеждой:
– Ну, если восполнят все потери… и косвенные…
– Восполним, – пообещал я. – Только учти, поддержка со стороны государства и дотации не должны снижать уровень творчества! А то о бабах со всей душой… ну, или не душой, но с чувством, а об отечестве лишь бы отмазаться и бежать за пряником, чтобы пропить побыстрее… Пьешь сильно?
Он посмотрел честными глазами.
– А как же, ваша светлость? Если не пить, то вроде и человек не творческий. Не хочется, а надо. Как, вон, мечи у придворных. Не знают, как за рукоять браться, а носят! Пить и распутничать – это то же самое.
Я махнул рукой:
– Да знаю, знаю. Ладно, мелочи утрясем. Пой дальше, а ты, существо, за мной! И не топай так.
Зайчик просто не поверил своим глазам, когда я протянул руку и вздернул к себе трепещущую от ужаса эльфийскую разведчицу. Я хотел посадить ее сзади, потом подумал, что сдует ветром, такую легонькую, как бы ни цеплялась тонкими лапками, и посадил впереди, где вся уместилась в пространстве между моими руками.
Бобик подпрыгивал и хватал ее, играя, за ноги, она визжала и подтягивала их повыше, так что вскоре чуть ли не сидела у меня на голове.
– Слезай, – велел я.
Она мотала головой, я стащил ее на холку и держал крепко, Зайчик пошел быстрым галопом, Бобик принял вызов и помчался вперед, часто оглядываясь, черная такая туша с длинным ярко-красным, как огонь, языком.
Изаэль мелко дрожала, как пойманная в ладони птичка, потом начала косить испуганно-удивленным глазом по сторонам, а когда мы вынеслись за ворота города и Зайчик начал наращивать скорость, пугливо чирикнула:
– Оно что… и летать может?
– Оно нет, – ответил я. – Это Бобик умеет.
Она зябко вздрогнула и попыталась зарыться в меня, как в норку, но грудь моя плотная, как древесина дуба, руки толстые и крепкие, и она, надрожавшись, начала медленно успокаиваться, по сторонам смотрела хоть и со страхом, но и с растущим любопытством.
