Наконец Меганвэйл тяжело вздохнул, в его глазах – растущее уважение, а заговорил он совсем невесело:
– Ваша светлость, прошу мне поверить, я так далеко не заглядываю. Я ж не политик, я военачальник.
– Достойнейшая профессия, – сказал я.
– Если все так, – произнес он, – как вы говорите, а я начинаю верить, то да, вы правы, потеряете больше, чем приобретете… Но как же наша страна, наш бедный народ?
Я ответил в тон:
– Я очень люблю вартгенцев, ибо король Фальстронг был мне как отец.
Он сказал с надеждой:
– Все помнят слова короля, когда он сказал, что хотел бы вас иметь сыном… Это еще один камушек на чашу весов, что вам нужно принять трон. После гибели его сыновей вы – его единственный наследник, так считают многие!
– Я слишком уважаю, – сказал я, – и, можно даже сказать, без особого так уж преувеличения, люблю ваше королевство, чтобы пытаться сесть на трон ради каких-то эгоистических целей…
– Сэр Ричард! Но таким образом вы спасете нас от династических войн!
– Ненадолго, увы.
– Но сейчас претенденты сразу утихомирятся, увидев, что ни один из соперников не сумел ухватить корону!
– А потом?
– Вы что-нибудь придумаете, – сказал он убеждающе. – На этот раз ее вам вручат не потому, что не хотят дать сопернику, а потому, что вы тем самым прекратите гражданскую войну.
– Как?
– Она сама возьмет и прекратится!
– Нет, – сказал я. – То ваше всего лишь королевство, а то моя шкура! Понятно, что дороже.
Он покосился в окно, за которым уже темная ночь, перекликаются совы, а в небе зажглись звезды.
– Ваша светлость, вы наверняка устали с дороги. Я велел приготовить лучшие покои. Отныне они будут носить ваше имя!
Я поклонился, поднялся:
– Спасибо, граф. Эй, черпак… виночерпий, подъем!.. Будешь услаждать меня песнями.
Граф самолично отвел нас в наши покои, в самом деле роскошнейшие, чувствуется вкус в украшении стен гобеленами и дорогим оружием, ни одного простого меча или топора, а все именное, со сложными рисунками на клинках или замысловатыми рунами, намертво врезанными в металл.
Бобика ничто не удивило, но громадные глаза Изаэль стали совсем вполлица, уж и не знаю, как они у нее получаются такими, даже я засмотрелся, а потрясенный граф судорожно вздохнул и пробормотал заплетающимся языком:
– Спокойных снов, ваша светлость!
– Спасибо, дорогой друг, – сказал я с чувством. – Я в самом деле чувствую себя здесь как дома.
Он поклонился и вышел, Изаэль прошептала:
– Чего он тебе прислуживает?
– Проявляет вежливость, – объяснил я. – Чуткость.
– Чуткость?
– Ну да, – сказал я. – Как я к тебе. Не заметила, мелкая свинюшка?
– От тебя дождешься, – заявила она, даже не догадываясь, что угадала. – Ты весь, гад чешуйчатый, хитрый!
Я прошел к столу, сел, задумался. Изаэль тем временем робко почучундрила по комнате, шарахаясь от неподвижных железных рыцарей на невысоких постаментах, долго старалась убедиться, что они в самом деле не дышат, поскребла ногтем гобелены, удивляясь, почему ничего не меняется, а вот у них в замечательном Лесу так сразу бы…
Посреди стола большого формата книга страниц в тысячу, переплет из красной меди, прямо по центру надменно высится череп коричневого цвета, настолько корявый, что я сперва решил, что вылеплен из сырой глины, потрогал пальцем, нет, натуральный, но вид такой, как если бы пролежал в земле века, если не тысячелетия.
Рядом с книгой серебряная чаша, подсвечник с ручкой, листья неведомых мне трав, карту из странного материала прижимают к столу окаменелые остатки морских, как предполагаю, чудищ, если это не жвалы муравьев размером с собак…
Изаэль подошла к столу, отпрянула в ужасе и отвращении.
– А эта штука зачем?
Ее дрожащий палец боязливо указывал на череп. Я пояснил мирно:
– Это напоминание, что нужно успеть сделать все, что задумал, ибо жизнь коротка. На эльфов это не сработает.
– Жизнь всегда коротка, – возразила она, – какой бы ни была долгой, но такое держать на видном месте все равно отвратительно.
– А эстетика зла?
Она переспросила испуганно:
– Чего-чего?
– Ладно, – сказал я, – это люди так свою бунтарскую ширь выказывают. Осматривайся, существо.
Она пропищала:
– Это вот постель? Какая огромная! И какое толстое и легкое одеяло…
– Оценила? – проворчал я. – Из лебяжьего пуха. Трава все равно так не может.
– Зато трава пахнет!
– А мне зачем ее запах? – удивился я. – Ты пахнешь лучше любой травы!
– Я пахну?
– Как самый лучший в мире цветок!
Она польщенно заулыбалась, выпрямила испуганную спинку, а я напряженно думал, что Гиллеберд сумел ценой долгой и упорной борьбы ограничить аппетиты и своеволие крупных лордов, а я довершаю его реформы, обезглавив верхушку и передав их земли преданным мне лично людям. Но даже с ними не сделать того, что сделал Вильгельм Нормандский: взять клятву верности не только с них, но и со всех их слуг, стражей, крестьян…
Если попытаюсь сделать это сейчас, будет выглядеть оскорбительно, как знак недоверия к преданнейшим друзьям. И вообще такое уже поздно делать как в Турнедо, так и в Сен-Мари, а про Армландию и говорить нечего.
Единственный шанс – Варт Генц, но операция должна быть ювелирная. Феодалы всегда стараются не допустить усиления королевской власти и никогда не позволят, чтобы у короля было больше сил, чем у них…
С дальнего конца комнаты раздался восторженный визг, Изаэль обнаружила за шелковой ширмой вместительную бадью из темной бронзы, кучу обтирательных холстов на крюке и непонятного назначения трубы, что нависают над краем ванны.
Я осмотрел по ее настойчивому требованию, затем вышел в коридор и перебрался в соседнюю комнату. Там жарко горит очаг, возле него две огромные бадьи с водой, чугунный котел и двое мужиков сидят в углу и сосредоточенно трясут по очереди стаканчик с костями.
Оба подхватились, склонились в поклонах.
– Что изволите, ваша светлость?
– Нагрейте воды, – велел я. – Сейчас.
Один сказал торопливо:
– Щас сделаем! Бадью наполнить сразу?
– Да, – ответил я.
Изаэль, оставленная в одиночестве, с печальным видом лежит на спине Бобика, как убегающая Европа на спине быка, посреди зала на медвежьей шкуре.
– Ты где был так долго? – вскричала она.
