И я утонула в Машкиных объятиях на целую вечность. И очнулась только, поняв, что промочила ее ночную рубаху насквозь.
- Всё пройдет. – Она принялась вытирать тыльной стороной ладошки мои слезы. - А хочешь, мы с тобой сделаем одинаковые, до усрачки уродливые татуировки? Во все лицо! Хочешь сплавимся на байдарках или уйдем в монастырь? Или давай сделаем эти какашки из головы? Как они называются?
- Дреды…
- Ты сейчас поспи, - Мурзя прижала руку к моему лбу, - а потом, когда тебе станет лучше, мы пойдем к тебе домой.
- Тебе же пора на учебу.
- Да не пойду я никуда!
- Спасибо, - прошептала я, чувствуя, что поток слез уже не остановить.
- Ерунда.
- Без тебя вчера было ужасно скучно. – Сказала она, вытирая мои слезы. – Но ты ничего не пропустила. Мы были в инфекционке. Там одни блюют фонтаном, другие срут дальше, чем видят.
Я улыбнулась и вдруг почувствовала, как меня захлестывают волны смеха. Стало очень смешно. Машка повторила еще раз, и меня прорвало.
Я смеялась до слез. Подруга подхватила и тоже начала хихикать, хватаясь за живот. Мы обе упали, скрючиваясь от хохота, а через секунду буквально ржали, как лошади. Прошло несколько минут, прежде, чем мы пришли в себя, и я снова разразилась слезами.
- Мне нужно быть сильной, - размазывая сопли по лицу, твердила я.
- Я не знаю никого сильнее тебя, - вытирая меня платком, убеждала Мурзя.
***
Почему она обняла меня?
Мои руки, словно плети, безвольно болтались вдоль туловища. Все мое естество отчаянно отталкивало эти объятия. Они были чужими и неприятными до тошноты, холодными и коварными. Такие привычные, но такие наигранно фальшивые.
Мне стало понятнее, когда я, подняв голову, обнаружила, что наша квартира заполнена людьми. Со всеми этими переживаниями у меня из головы совсем вылетело, что маму еще нужно будет хоронить.
Тяжелый деревянный ящик, стоящий посреди зала на трех старых табуретках. Гроб, обитый дешевой красной замшей. А в нем мама. В застывшей позе. С руками, сложенными на груди. В бежевом брючном костюме, который она никогда не любила.
Как она могла? Это неправильно! Где мамины любимые клетчатые платья? Подошло бы любое! Мама никогда не обретет покой, пока ей некомфортно!
- Нужно ее переодеть, - сказала я на ухо сестре и бросилась снимать сапоги.
- Не ори так, - гневно скривив губы, зашипела она в ответ. – Приди в себя. Пока ты где-то шаталась, я все организовала. Так что просто скажи спасибо и прекрати истерику!
Ее руки больно вонзились в мои плечи. Глаза угрожающе буравили мое лицо. Я заметила, что ее трясет. Эти вибрации вернули меня к реальности. Круги под глазами сестры, опухшие щеки, красный нос, - все это напомнило мне, что она тоже потеряла маму.
Я остановилась, чтобы одним взглядом дать ей понять, что не прощу никогда. Аня не опустила глаз. Но мне так и не удавалось разглядеть в них ничего кроме равнодушия.
- Раздевайся и веди себя достойно, - приложив платок к черным от туши слезам, - сказала она.
Не помню, как сняла и повесила шубу. Помню, что передо мной мелькало много людей: знакомых, малознакомых, совершенно чужих. Все в черных одеждах и со скучающим выражением лица.
Кивнув каждому в знак приветствия, я села на диван возле гроба и осторожно дотронулась до маминой руки. Так странно: вместо тепла ощущался лишь лед. Ее конечности были твердыми, как дерево, и холодными, как гранит. Это была все та же мама, только похожая на лежащую без движения статую с закрытыми глазами. Мозг отказывался верить в то, что переде мной всего лишь ее бренная оболочка.
Я сидела и ждала, когда же она моргнет. Но это не происходило. Грудь не вздымалась в такт ее дыханию, губы не шевелились, веки не дрожали. Наклонившись вплотную, я не услышала ударов сердца, и все равно продолжала надеяться на чудо.
Аня заливалась слезами. Ее отчаянными рыданиями пропитался весь воздух в комнате. И был у них такой же приторный привкус, как и у ее объятий.
- Не плачь, она в лучшем из миров, - доносилось с одной стороны.
- Бедная деточка, - с другой.
- Ах, если бы я была здесь, - отвечала Аня, сморкаясь в платок, - был бы шанс спасти ее!
- Не вини себя, маленькая, ты ведь училась.
- Да, мне хотелось вытянуть свою семью из нищеты!
И новый поток рыданий обрушивался на комнату. И миллион сочувственных слов и поглаживаний опускался на ее плечи.
Я прижала голову к гробу, закрыла уши и стиснула зубы. Свою печаль мне не хотелось делить ни с кем.
- Нам так жаль, так жаль! – Их причитания становились еще громче. - В это невозможно поверить!
- Смотрите, - в меня летели десятки косых взглядов, - она даже не пролила ни единой слезинки. Неужели не стыдно перед матерью?
- О, не вините ее, она слишком молода, - слышался Анин шепот, - Марьяна не знала, как правильно ухаживать за такими больными. Мало бывала дома, чтобы вовремя заметить. Подростки кроме себя ничего не замечают.
Я почувствовала, как перед глазами темнеет. Даже стены в этом доме сгорбились от моей боли, воздух стал удушливым и серым, окна сузились до размеров спичечной головки. Мои щеки горели, голова гудела, а чувства закручивались, рождая ураган, стремящийся найти выход наружу.
- Ты так на нее похожа. Волосы, губы.
Даже не оборачиваясь, я догадывалась, что эти слова предназначаются не мне. Дочь, которая не оплакивает мать, пока ее сестра заливается слезами. Бесчувственная, она даже не заметила предвестников надвигающейся болезни. Ни к чему приносить ей соболезнований.
Все вокруг крутились возле Ани, и я была ей благодарна. В таком состоянии мне ничего не стоило вылить всю тьму, что скопилась внутри меня, на любого, кто посмеет подойти ближе, чем на метр.
Я запомнила все еловые веточки, что бросали на снег по пути следования похоронной процессии. Сосчитала все кочки, собранные автобусом. Перебрала ногами каждый камушек и каждый ком песка на грязном снегу возле ямы, в которую опускали гроб с телом матери. Но не слышала более ни единого слова, произнесенного присутствующими, словно оглохла.
Когда сестра билась в истерике на коленях возле могилы, я просто сверлила заледеневшую землю взглядом и не могла поверить, что «все». Мама остается там, а я здесь. И если у нее вдруг вновь забьется сердце, мне не услышать.
Я не села в автобус, который вез всех в столовую. Мне было дико в такой момент сидеть за столом. Просто развернулась и пошла прочь. Подальше от нарочитых, фанерных поминальных речей того, кто был мало знаком с моей матерью, и пришел лишь выпить водки и закусить морковным пирогом. Подальше от бессмысленных слов поддержки родственников и обвинений предательницы-сестры.
