Мысли о Сереге отнимали все время и заполняли меня собой, как жидкость, заполняющая пустой сосуд. Я не сопротивлялась им. Впускала в свою голову, и они плыли мимо, подобно облакам.
Вряд ли мне помогла бы врачебная помощь. Перед диагнозом «любовь» бессильны даже психиатры.
Полчаса назад я лежала на своей просевшей кровати с закрытыми глазами и думала, думала, думала, когда за мной вдруг пришли и пригласили спуститься на первый этаж, к аппарату.
Звонила сестра.
Мне даже не сразу удалось узнать ее голос. Сухой и надтреснутый. От него сквозило тревогой и отчаянием, нарушавшим мирное спокойствие нашей сонной общаги.
Она назвала адрес и попросила срочно приехать. Потому что ей не к кому было больше обратиться. Да я и не стала уточнять деталей: на заднем плане заходился в отчаянном плаче маленький ребенок.
- Нам идти с тобой? – обматывая вокруг шеи пушистый вязаный шарф, спросила Мурзя.
- Да. Пожалуйста. Если Вам не трудно.
Смоляков заглушил мотор автомобиля. Я открыла дверцу и вышла. Ребята поспешили следом за мной.
Перед нами стояла серая девятиэтажка, дорожку к которой обрамляли кусты, присыпанные снегом, полуразбитые скамейки, остатки того, что было когда-то детской площадкой и турником, и старые ржавые качели. Они раскачивались и поскрипывали так, будто на них качался кто-то незримый.
Я спрятала нос в воротник и нетвердой походкой направилась к крыльцу. Машка догнала меня и подхватила под руку.
- Не надо, не переживай.
Порыв ветра подхватил мои волосы и с силой бросил их мне же в лицо.
- Я и не переживаю.
- Переживаешь. Я бы тоже нервничала на твоем месте.
- Совсем немножко.
- Как думаешь, о чем она хочет поговорить?
- Сказала, что ей нужна помощь.
- Только прошу тебя, не доверяй ей.
- Она же все-таки моя сестра.
Мы подошли к подъезду. Маша дернула за ручку и открыла передо мной дверь. Сильная ладонь Ильи опустилась над нашими головами на край дверного полотна, придерживая и позволяя нам беспрепятственно пройти внутрь.
В нос ударил прелый запах грибка и нечистот. Да, этот дом был далек от образцово-показательного. Содержанием его в чистоте либо не занимались, либо делали это крайне редко.
Мы огляделись и пошли наверх по лестнице.
- Илья, ты с кем собираешься отмечать Новый Год? – голос Мурзи стал мягче и осторожнее. Подруга словно прощупывала почву. Остыл ли Смоляков или все еще продолжает на нее сердиться.
- Не знаю, - задумчиво ответил он.
- Домой не едешь?
- Надо бы. А вы?
- Маруське некуда ехать, меня тоже никто не ждет.
- В сотый раз говорю, что я не Маруська, - перешагивая через две ступеньки, бросила я.
- Тут ты не права, подруга! – Машка сняла варежки и сунула их в карман. – Я что, одна должна с кошачьим именем ходить? Мурзя да Мурзя! Ко мне уже половина института обращается на «кысь-кысь-кысь»!
- Это не моя вина.
- Да уж, тут надо сказать спасибо папочке за фамилию! Сколько живу, столько мучаюсь.
- Брось, - донеслось сзади. Смоляков уже улыбался. – Очень милое прозвище.
- Считаешь? – краснея, спросила подруга.
- Да. И тебе идет.
- Тогда снимаю вопрос с повестки дня.
- Вот и отлично! – Я принялась искать нужный номер квартиры. – Нужно подняться на этаж выше. Маш, не называй меня больше Маруськой, хорошо?
- Хорошо, Маруська!
- Вот с… вредина!
- Марьян, - Илья расстегнул две верхних пуговицы на пальто, - а почему тебе дали такое имя? В честь известной спортсменки? Или ученого?
- В честь Марьяны Цой.
- Какой еще?
- Жены Виктора Цоя.
- Веселые у тебя родители!
- Да, это мама. Она считала, что та оказала неоценимое влияние на становление его, как известного музыканта. Сделала все, чтобы его заметили, услышали. А он, как это принято у мужчин, вон, не оценил… Да и неважно все это, зачем лезть в дебри чужих отношений, осуждать. Тем более такого гения, каким был Виктор. Сколько он мог еще написать, сколько сделать. Его звезда погасла так же внезапно, как и зажглась. А мое имя? Оно красивое, да. Означает «сильная». Спасибо маме.
- Вот она. – Мурзя остановилась возле квартиры с номером «38». – Стучи.
Только я хотела потянуться к звонку, как заметила, что дверь не заперта.
Ребята отошли на шаг назад. Из квартиры отчетливо слышался пронзительный детский крик. Заливистый плач с нотками беспросветного отчаяния.
- Аня, - позвала я, делая шаг на порог.
Никто не откликнулся.
- Мы подождем здесь, - сказал Илья.
- Нет, пойдем. Она не отзывается. Как бы что не случилось.
Я быстро скинула сапоги и прошла в комнату. Квартирка была маленькой и плохо обставленной. Деревянные полы, покрытые потрескавшейся краской, стены с оторванными пожелтевшими обоями, запах прелого белья и затхлости.
Анна лежала на маленьком диванчике, местами ободранном и, возможно, видавшем лучшую жизнь лет тридцать назад. Она куталась в тонкое одеяльце и дрожала. Волосы ее свалялись и были забраны в хвостик на затылке. Я поздоровалась с ней одними лишь глазами и тяжело выдохнула.
Рядом, в кроватке с тонкими деревянными прутьями, лежал голенький ребенок. Мальчик. Его щеки раскраснелись от крика. Он беспрерывно сучил ножками и кричал, попеременно переходя то на визг, то на сипение. Видимо, мама давно не подходила к нему и не кормила.
Я наклонилась к кроватке. Малыш замер на секунду, посмотрел на меня своими большими голубыми глазками и вновь принялся заливаться слезами, широко открывая беззубый ротик и дергая всеми частями тела.
Маша, быстро оценив обстановку, убежала куда-то и вернулась через несколько секунд. Верхней одежды не было, рукава ее уже были закатаны до локтей. Я догадалась, что она бегала мыть руки, чтобы взять ребенка, и отошла назад. Она ловко обернула его тельце свежей пеленкой, висевшей на батарее, подхватила на руки и принялась ходить по комнате в надежде хоть ненадолго, но успокоить бедняжку.
Я сглотнула, пытаясь смочить пересохшее горло вязкой слюной, подошла к дивану и протянула руку ко лбу сестры. Ее кожа просто горела пламенем. Простыни и ночная рубаха были совершенно мокрыми. Все тело сотрясал озноб.
- Илья, найди телефон, срочно скорую. – Смоляков, наблюдавший эту картину из дверного проема, засуетился и тотчас убежал. Засунув сестре подмышку градусник, я покачала головой. – Почему ты не вызвала врача, Аня?
