Кусок скалы размером с халисунскую винную бочку въехал в
самую голову вереницы рабов и накрепко прижал к земле цепь. Вместе с цепью
придавило троих рабов. Один был мёртв – ему размозжило всю левую половину тела.
Второй, с ногами, превращёнными в кисель до самого паха, взмахивал свободной
рукой, словно плыл через тёплое озеро. Его лицо сияло блаженной улыбкой – так
бывает, когда хлынувшая боль превосходит все мыслимые пределы и гаснущий разум
просто отказывается её постигать. Широко раскрытые глаза смотрели в серое небо,
но то, что они там видели, уже не принадлежало этому миру. Рядом на земле сидел
Рыжий. Его левую ступню пригвоздил и, видимо, искалечил острый край камня.
Рыжий мотал головой и кусал губы, едва удерживаясь, чтобы не завыть в голос.
А от четвёртого остался только кусок цепи, перерубленной
ударом валуна о валун. Теперь этот раб во все лопатки улепётывал прочь, назад,
туда, откуда пришёл караван. Это был Корноухий.
Харгелл, подоспевший на место раньше Таркима, уже гнался за
беглецом. Раненые и тем более погибшие под обвалом могли потерпеть, но поимка
удравшего никакому отлагательству не подлежала. Вместе с Харгеллом за Корноухим
бросились ещё двое надсмотрщиков – таких же сытых и выносливых, как их
предводитель. Корноухий мчался, прыгая через камни, с отчаянной быстротой
спасающего свою жизнь. Но после нескольких седмиц в караване удирать от
надсмотрщиков было всё равно что от сторожевых кобелей. Настигнут, прижмут и…
Корноухий, при всей его прыти, понял это уже возле
опрокинутой клетки. Погоню отделял от него какой-то десяток шагов, и беглец
сделал единственное, что ему ещё оставалось, – выпрыгнул за край дороги и,
кое-как соскользнув по растрёпанным сваям, лохматым от свежих щепок, начал
спускаться на осыпь. Но и тут судьба уготовила ему неудачу.
Корноухий был уличным вором. Он промышлял на торгу в большом
городе и уж там-то, в своей Четверти, отлично знал каждый закоулок и тупичок.
Уж там-то он играючи удирал и от разгневанного прохожего, хватившегося мошны, и
от стражников, которым вроде бы полагалось знать город не хуже воров… Дальняя
окраина Самоцветных гор оказалась куда менее милостива к карманнику. Думая
только о том, как бы ещё на шаг отдалиться от Харгелла с помощниками, Корноухий
с разгона запрыгнул на большую кучу камней, начал перескакивать с одного на
другой…
…И не сразу почувствовал, что камни зашевелились и поехали у
него под ногами. Это было совсем свежее нагромождение валунов; глыбы, ещё
горячие от соударений, не успели толком улечься и обрести хотя бы шаткое
равновесие. Тяжесть человеческого тела оказалась достаточна, чтобы побеспокоить
их вновь.
– Стой, дурень!.. – заорал сверху Харгелл. Но для
раба, ударившегося в побег, это «стой!» имело только один смысл. Корноухий оглянулся,
блеснув сквозь пыльную бороду оскаленными зубами, и прыгнул ещё дальше вперёд…
Он наконец понял свою ошибку, когда огромный и казавшийся
таким надёжным валун начал с потрясающей лёгкостью поворачиваться под ним,
грозя сбросить. Корноухий испуганно вскрикнул и подался назад. Камень, как ни
удивительно, успокоился. Беглец снова оглянулся и увидел, что преследователи
остановились поодаль, на песчаном откосе, где им ничто не грозило. Он осторожно
переступил, затевая очередной прыжок… Валун тотчас отозвался зловещим
раскачиванием, камни помельче заскрипели, как мельничные жернова. Корноухий
мигом раздумал прыгать и замер, как изваяние.
– Эй, малый!.. – опять подал голос Харгелл. –
Послушай-ка, что скажу! Не шевелись, пропадёшь!..
Беглец и сам успел это уразуметь. Любое неловкое или плохо
рассчитанное движение грозило сбросить его в каменную молотилку, переломать
кости, расплющить…
– Я брошу тебе верёвку! – закричал Харгелл. –
Держись крепче, мы тебя выдернем!
Корноухий молча смотрел, как один из надсмотрщиков взобрался
обратно на дорогу и вскоре вернулся с мотком прочной пеньковой верёвки. Харгелл
примерился и очень ловко метнул её Корноухому. Она скользнула по драным,
потерявшим форму и цвет башмакам бывшего вора. Тому достаточно было нагнуться,
чтобы схватить её. Но он не нагнулся. Подобным образом иногда ведут себя люди,
придавленные опасностью столь грозной, что душевных сил не остаётся даже для
шага к спасению. Так ребёнок, застигнутый пожаром, боится выпрыгнуть за окно в
сажень высотой и замирает, не двигаясь ни туда, ни сюда…
Опытный Харгелл сразу понял, что здесь дело было в ином. Он
поднял руку:
– Погоди, малый! Ты небось думаешь, я тебя вытащу, а
потом запорю, так?.. Клянусь, никто тебя пальцем не тронет!.. – В самом
деле, ещё не хватало увечить поркой раба, предназначенного для скорой продажи.
Но Корноухий не пошевелился. Тогда нарлак расстегнул ворот, вытащил чтимый
символ своего племени – позеленевший от пота бронзовый трилистник Святого Огня
– и прилюдно поцеловал в знак нерушимого слова: – Это видел?.. Ну, держи
верёвку, болван!..
Снова свистнул упругий витой конец, брошенный умелой рукой.
Бросок вышел ещё удачнее первого: верёвка упала на камень и осталась лежать
возле ног беглеца. Корноухий долго молча смотрел на неё. Потом оглянулся на
камни, шатко замершие над крутизной. И наконец прямо поглядел на Харгелла. На
своих недавних товарищей, по-прежнему связанных, как гроздь, придавленной
цепью… Пыль успела опасть, и они с дороги хорошо видели его, а он – их.
– Пусть надсмотрщики в рудниках меня вот сюда
поцелуют!.. – вдруг громко и торжествующе заорал Корноухий, и Харгелл
понял, что было у него на уме, ещё прежде, чем беглец оттопырил тощий зад и
хлопнул себя ладонью. – Пускай поцелуют!..
И Корноухий принялся, хохоча, плясать на своём камне, и тот немедленно
затанцевал вместе с ним, раскачиваясь всё сильнее. Корноухий бесстрашно
подпрыгивал и хлопал себя по пяткам, верша свадебный танец своей родины, южного
Саккарема. Из-под многопудовой глыбы с треском и скрежетом стали выворачиваться
камни поменьше, вся груда начала шевелиться, словно под ней пробудилось и
собралось вылезти наружу нечто громадное. Надсмотрщики поспешно попятились:
новый обвал грозил захватить ту часть склона, где они находились. Потом большой
камень начал медленно опрокидываться.
Позже кое-кто говорил, будто в последний миг Корноухий
пытался схватить верёвку, так и не вытянутую Харгеллом. Кое-кто слышал, будто
его отчаянный хохот якобы перешёл в полный ужаса вопль… Так было или нет –
никто уже не узнает наверняка. Валун перевернулся. Величавое движение тяжёлой
скалы лишило равновесия всю груду камней, и они сперва сдвинулись, а потом,
поднимая тучи песка, всё быстрее покатились по склону. Чтобы остановиться и
обрести упокоение уже в самом низу, на дне глубокого распадка между холмами…
Могильный курган бывшего вора, который не пожелал идти, как
баран на привязи, в рудники Самоцветных гор.
Каменные жернова провернулись и замерли, смолов в пыль то,
что судьбе было угодно между ними вложить.
– Я старый осёл!.. – сказал Харгелл
досадливо. – Надо было поймать его петлёй, и вся-то недолга! Так ведь
побоялся, дурак, что парень отскочит и сорвётся в обвал…
