И стал показывать ей, куда надо прикладывать, чтоб она меня поняла.
– Богданыч, старик, может, не надо? – испуганно прохрипел Иван. – Что ты собираешься сделать?
– Я собираюсь изменить вашу жизнь, – твердо сказал я и после этого вдавил цветок в грудь Миле, и он лопнул, как воздушный шарик, окутав все тело девочки-инвалида разноцветными красками.
Бах! Она успела вскрикнуть, но уже через мгновение ее голова резко задралась вверх, а тело вытянулось, как деревяшка. Она корчилась в судорогах, глаза закатились, а по моей спине рекой лился пот.
– Что ты наделал?! – кричал Иван. – Что ты наделал?!
К дочке подлетела Ранка и стала трясти ее, трясти, кричала на сербском, потом колотила меня, а я не сводил с Милы глаз. Ее дыхание остановилось, тело обмякло на кресле. В тот момент я не мог ни о чем думать, кроме того, какой я болван. Как я мог подумать, что, протащи я цветок тайком, он будет работать? Неужели он потерял свойства в моем мире? Неужели я такой неудачник, что мог так все напутать? Нет, я был уверен, что сорвал именно тот самый волшебный цветочек, который так нужен был Летте. А может, он жил непродолжительное количество времени, а мой с ним переход через Дымку вконец лишил его сил? За те три минуты, что я стоял напротив дочери Ивана и смотрел, как родители, рыдая от горя, пытаются оживить любимую дочь, я терзал себя мыслью, какой я болван.
Когда я уже был готов взять нож и вскрыть себе вены, Мила зашевелилась. Она приоткрыла глаза, и в ту же секунду по моим ногам пополз жар. Родители, вытирая слезы, смотрели, как ее тело покрывается блестками и вот уже она сверкает, как чистый альпийский снег в ярких лучиках солнца. А потом, черт побери, у нее выросли ноги!
⁂
Долгое время мы все дружно ревели. Иван с женой – от счастья, Мила – от того, что теперь может ходить, лично я ревел от облегчения, что ничего не напутал. Ранка все время пыталась мне что-то сказать, но у нее ничего не получалось. Я слышал только всхлипывания и неразборчивые звуки, еще она много раз подбегала ко мне для того, чтобы обнять. Ее костлявые плечи впивались мне в грудь, а моя футболка промокла от ее слез. Иван до сих пор кричал на сербском, Мила, красная, как гранат, бегала по комнатам.
Тут Ранка упала передо мной на колени и схватилась за мою ногу.
– Хвала ти (Спасибо тебе), – сквозь слезы шептала она. – Хвала! (Спасибо!)
Я поднял ее с пола, а потом мы снова обнялись.
– Богданыч, что же это такое? – подбежал ко мне Иван. – Что же это делается? Что ты это такое сделал?! – Он вцепился мне в грудки. – Ты колдун, что ли, какой-то, а? – Складывалось такое впечатление, что он не говорил, а пел. – Ты, млять, кто такой? Кто ты такой? Кто ты такой? – И понеслась… опять трепал мои плечи, дергал за футболку, плакал, обняв.
В конце концов все утихомирились. Сели за стол, инвалидную коляску вышвырнули на улицу и принялись пить кафу. Я видел, как тряслись руки у родителей. Мила не могла отвлечься от своих ног, все их разглядывала. Ранка от переживаний покрылась бордовыми пятнами, ее глаза оставались красными и распухшими от слез. Она не переставала причитать, но теперь я смог различить, что она говорит.
– Заебао, – говорила она. – Заебао.
– Что она ругается-то без конца? – спросил я, глядя на Ивана. – Мы только сели, когда я успел снова ее зае…
Тут Иван прикрыл мне рукой рот и спокойно ответил:
– Она говорит, ты ее обманул. – И следом добавил: – Ты не обманул?
Я помотал головой.
– Ноги завтра не исчезнут?
Я вырвался из-под широкой ладони Ивана.
– Нет, – уверил я. – Не исчезнут.
– Тогда я не понимаю, как тебе удалось… – Он утонул взглядом на дне кружки с кофе.
– Эх, Иван, людям стоит доверять и хоть иногда слушать.
– Это ты про тот бред с другим миром, да?
– Определенно, – подтвердил я.
– Ты, наверное, снова хочешь поговорить со мной наедине?
Я, поджав губы, кивнул.
А дальше я рассказал ему тот же невероятный рассказ, что и раньше. Но на этот раз он меня слушал. К моей радости, когда я остановился, он сказал: «Я согласен».
А что еще он мог мне ответить? Это был Иван! Мой лучший преданный друг!
Мы в двух словах накидали программу: идем к моему дому; шагаем в картину; преподносим Лиллипутусу «плату за вход»; добираемся до Водяного дворца королевы, оттуда – в Центр, а там – к самой цели.
– Только кое-что еще надо решить, – сказал я.
Мысль о картине с девочками не выходила из головы. Отец долгие годы прятал ее в доме за стеной, но как быть, когда мы уйдем? А если мы не вернемся? Я не собирался охранять ее до конца своих дней, как хотел отец, я собирался сделать нечто другое.
– Как не вернемся? – удивился Иван. – А куда же мы денемся?
– Ну, не знаю… может, убьют.
– Убьют? – подскочил он с дивана. – Ты ничего не говорил, о том, что нас там убьют!
– Ну знаешь! Сюрпризов в жизни хватает. Да не парься ты! Сядь уже! Я все продумал. Для того чтобы вернуться в Дымку, нам всего лишь следует произнести: «Лиллипутус, Лиллипутус, Лиллипутус!» И в мгновение ока ты растворишься. Понял? Как только тебе будет угрожать опасность, скажешь волшебные слова – и ты уже дома. Риск минимальный, Иван. Ты пойми, что никто, кроме нас, им не сможет помочь. Мы просто обязаны спасти их мир. Ради волшебства на земле! Ради всех светлых гиллов! Ради самих себя, дружище.
– Да понял я, понял, – сел на диван Иван и от тяжелой судьбы закурил.
Мы немного помолчали, дабы переварить все, что задумали.
– Ты должен будешь сказать Ранке, что тебя может не быть много лет, – продолжил я. – Сколько конкретно, никто тебе не скажет.
– Черт, старик, как я такое объясню жене? Тебе легко говорить: ты не был женат!
– У тебя нет выбора, Иван. Ты же не можешь просто свалить на пять лет.
– На пять лет? – Глаза его стали круглые, как помидоры.
– Ну, может, не на пять! На три. Что ты хочешь от меня услышать? Я понятия не имею, за сколько мы справимся. Может, вообще за годик.
– Нет, я не устраиваю сцен, я все понимаю. Пять лет – значит пять лет! Как срок за решеткой прям…
– Да что ты несешь! Для тебя этот срок пролетит как пара дней. Тем более ты оставляешь семью в счастье. Твоя дочь теперь может ходить, забыл?
– Я стараюсь не думать о том, что чудеса на земле все же бывают.
– Ух, еще как. Такого насмотришься на Гиллиусе, я тебя умоляю!
Иван кинул дымящую сигарету в пепельницу, а сам уронил голову на руки. Не представляю, что творилось у него на душе. Я дал ему немного времени. Иногда он поднимал глаза, и в них я видел навернувшиеся слезы.
