– Никос? Что случилось?
Сын смотрел на нее бешеными глазами. В них притаился страх, но в то же время она ощущала воодушевление Никоса. Вспомнилось, как сама она переживала нечто похожее.
Никос все еще не мог отдышаться после бега, но наконец ответил ей.
Мать принесла ему стакан воды.
– Я помогал кое-каким друзьям, – тяжело дыша, сказал он.
– О чем ты?
– В юридической школе. Они устали от вмешательства хунты и решили устроить протест. Я присоединился к ним.
Темис вновь замолчала, внимательно слушая сына.
– Прошло почти шесть лет, мана. Шесть лет, как они отобрали у студентов права. Нам даже не разрешены свободные студенческие выборы. Прошлой осенью они устроили жалкое подобие.
– Так что произошло в юридической школе? – мягко спросила Темис.
– Была демонстрация, пришла полиция. Они действовали очень жестко. Один из наших в больнице. С ним все будет в порядке, но он сильно избит.
– А ты?
– Меня лишь задели. – Он показал ссадину. – Больше ничего.
Никос в один глоток опустошил стакан и вернул его матери.
– Народ устал, – сказал он.
Темис аккуратно помыла стакан и легла спать, слушая, как моется в душе Никос. Он что-то насвистывал. Возможно, революционную песню.
На следующий день по радио передали, что волнения на юридическом факультете погасили.
Лето выдалось жарче обычного, и на улицах до захода солнца царила тишина. Только с наступлением сумерек люди выходили из домов. Жара тяжким грузом легла на город, лишив запала протестующих. Никос в последние месяцы проводил много времени с дядей. Квартира наверху стала их убежищем от шумного дома, где все место заняли подрастающие дети. Андреас и Спирос, тринадцати и девяти лет, почти все время устраивали соревнования по борьбе, так что учиться было невозможно. Они называли Никоса и дядю yeroi, старики, потому что те сидели на балконе, глядя на площадь, словно приятели в кафенионе.
О чем они разговаривали, оставалось для Темис загадкой, но когда она видела, как сын помогает дяде спуститься по лестнице на ужин, то всегда удивлялась их крепкой дружбе. Наверное, они никогда не спорили о политике.
С наступлением осени ритм жизни изменился. Никос снова пошел в университет, а младшие дети вернулись в школу.
Однажды вечером в середине ноября, когда Никос пришел домой, Темис тут же заметила в нем какой-то новый настрой.
Йоргос был на балконе, подрезая лимоны, посаженные еще кирией Коралис.
– Что случилось, Никос? Расскажи мне.
– Никому ничего не говори, особенно отцу, но в Политехническом идет забастовка, и я собираюсь к ней присоединиться, – заявил он. – И даже не отговаривай меня.
Появился Йоргос. Он услышал слова сына и разозлился:
– Н-н-ничего хорошего это не принесет. Т-т-так зачем делать это? Хунта все равно одержит верх. У них за спиной целая армия.
Никоса злил мягкий характер отца, ему казалось, что нынешняя ситуация не допускает безразличного отношения.
– Я даже не буду тебя слушать, – фыркнул он. – Как мы можем быть такими разными? Как ты можешь быть моим…
Йоргос повернулся к нему спиной. Он знал, что может сорваться с губ Никоса, и не хотел этого слышать.
– Я-я-я иду в кафенион, – сказал он Темис и немедленно вышел.
Темис всегда знала, что муж не поддерживает левых, но внезапно рассердилась на него. Она осталась наедине с Никосом.
Никос не собирался отступать.
– Я устал от бесхребетности этой семьи! Мана, я знаю, что ты ненавидишь хунту. И знаю, почему ты всегда молчишь. От трусости. И я не хочу быть таким, как ты…
Темис разозлилась. Как брики с кофе, который дошел до точки кипения, она сама была готова взорваться от гнева.
– Хватит!
Твердость материного голоса заставила Никоса замолчать. Обычно она была спокойна.
– Прошу тебя, Никос, хватит, – сказала она. В душе бурлила злость, даже у корней волос ощущался жар. – Не говори так.
Темис стиснула спинку стула, чтобы не потерять равновесие. Перед собой она увидела не ребенка, а мужчину двадцати трех лет. И он обвинял ее в трусости, не зная, что она отдала их общему делу все до последнего вздоха.
Темис поддалась порыву. Не пришло ли время Никосу узнать правду? Узнать все?
Отбросив их уговор с Йоргосом, Темис встала на свою защиту. Больше она не могла сдерживаться.
– Послушай меня, Никос, я воевала в горах на стороне левых. Я убивала. Меня взяли в плен, и много месяцев я провела в тюрьме. Целый год в заключении.
От потрясения Никос открыл рот.
– Что? Почему ты говоришь об этом только сейчас? Почему? Почему не говорила ничего раньше?
Потрясенный Никос выдвинул стул и сел. Темис устроилась напротив.
– Почему? – повторил юноша. – Почему ты скрывала от меня?
– Мне казалось, что лучше отгородить нашу семью от всего этого, вот почему.
Никос коснулся ее руки.
– Твои дяди постоянно спорили, а потом остались только я и Танасис. И еще была Маргарита. Она… больше поддерживала правых. Никос, политика отравляет. Я не хотела, чтобы она отравила и тебя.
– Я до сих пор не понимаю, почему ты ничего не сказала, – проговорил Никос, в горле у него пересохло.
– Потому что мы с твоим отцом не всегда соглашались насчет того, что правильно, а что нет, и я подумала, что лучше ничего не говорить.
– Но почему…
– Никос, опасно быть на стороне проигравшего, так не лучше ли вообще держаться подальше?
– Нет! Иначе зло возьмет верх.
– Иногда зло побеждает, что бы ты ни делал.
Темис вспомнила Алики. День ее казни она помнила очень хорошо.
Мать и сын успокоились.
Вдруг Темис поняла, что не должна скрывать правду от молодого человека, который сидел перед ней. Она была ему матерью, как и Алики. Лишить его возможности узнать истину значило забыть ее.
– Никос, я хочу рассказать тебе кое-что еще. Будет справедливо, если ты узнаешь.
– Ты была коммунисткой! – с восхищением сказал он, пожимая ей руку. – И ты боролась! Я бы и представить себе не мог…
Он увидел мать в новом свете и не мог скрыть радости.
– Тише, – нежно проговорила Темис. – Прошу, говори тише.
Даже сейчас она не хотела, чтобы другие дети узнали об этом, а тем более соседи.
– Твоя мать была героем гражданской войны.
– Похоже на то, – улыбнулся Никос. – Я так горжусь, несмотря на то что ничего не знал до сегодняшнего дня.
