Моя старшая сестра Флоранс радовалась нашим «вольным» вечерам, и мы упоенно предавались играм, а потом ложились спать. Я накрывался одеялом, зажигал ночник и приступал к своему главному занятию – ожиданию. Лежал, сложив руки на груди, и ждал. Прислушивался к шуму улицы и ждал. Каждую секунду надеялся услышать, как в замке поворачивается ключ, и ждал.
Апокалиптические идеи то и дело нарушали мою сосредоточенность: сбежавший из лечебницы псих убивает моих родителей или поджигает дансинг и все гибнут в пожаре. Автоужасы уступили место более эффектным кошмарам. Я мужественно боролся с игрой воображения, успокаивал дыхание – и продолжал ждать.
Услышав, что в замок вставили ключ, я убеждался, что не останусь сиротой, переворачивался на живот и мгновенно засыпал.
Тревожность так и не изжилась, но приобрела более лаконичные, переносимые формы… В двадцать лет я вылетел из гнезда, научился жить на приличном расстоянии от матери, привык к редким встречам. И все-таки… три-четыре дня без контакта с ней повергали меня в смятение. Часто телефонный звонок пугал до смерти, заставляя подозревать худшее.
Страх перед маминой смертью заполнял мою жизнь.
Теперь все кончено. Смерть убила страх.
Я ничего не боюсь.
Жить с предчувствием было легче, чем с реальностью пустоты.
* * *
Я тысячи раз оплакал мамину смерть, у меня выработалась привычка, я опередил время.
Странно, что у меня осталось так много слез.
* * *
Метаморфозы любви…
С детства моя привязанность к матери выражалась в навязчивом страхе потери.
Теперь моя привязанность обрела форму печали.
* * *
Несколькими абзацами выше я неудачно выразился. Меня страшило не сиротство – я боялся, что с мамой случится беда. Я думал не о себе, а о ней.
* * *
Мне не хватает не матери.
Мне не хватает ЕЕ.
* * *
У меня не сохранилось самое первое воспоминание о маме, зато я никогда не забуду последнее.
За несколько дней до рокового вторника я приехал в Лион, чтобы в семейном кругу отпраздновать мамин восемьдесят седьмой день рождения. Она сказала, что все организует сама, «протестировала» вместе с подругами несколько ресторанов и повела нас – Флоранс, Алена, Тибо, Стефана и меня – в только что открывшееся и совершенно несуразное место.
За ужином мама не выглядела особенно веселой, ела без аппетита и несколько раз повторила, что очередная поездка в санаторий будет как нельзя кстати. Я заночевал в гостевой комнате и на следующее утро улетел домой.
В дверях я поцеловал маму, как всегда делал с пяти лет, хотел было обнять покрепче, но она отстранилась. Садясь в такси, я, как обычно, послал маме воздушный поцелуй, и она ответила – как всегда, с балкона, из-за рубиновых гортензий. Я по привычке повернулся, чтобы взглянуть на нее через заднее стекло. Она не уходила в комнату, и каждый из нас до последней секунды наслаждался присутствием другого. А еще я подумал – тоже как всегда, – что этот раз может стать последним.
Все пять лет, прошедших со смерти моего отца, я страшился этого момента. Упрекал себя за щемящее чувство, за беспокойную любовь, но добавлял inpetto, вымаливая отпущение грехов: «Однажды это случится на самом деле».
Случилось.
* * *
Я закончил книгу «Месть и прощение».
Первую из тех, которые она не прочтет.
* * *
Радость испарилась. Весеннее утро прогнало ее. Она улепетнула, как дикое животное, и неизвестно где укрылась…
* * *
Я тону. Работа держала меня на плаву, но плавать-то я не умею!
* * *
Я просыпаюсь и осознаю, что это не кошмар: уже несколько недель мир пуст без моей матери.
Краткий миг надежды между сном и явью нового дня.
Ядовитая надежда…
Страдание: мое счастье осталось в прошлом, беда поселилась в настоящем.
* * *
Ее отсутствие слышно в тишине.
* * *
– Как вы переносите траур?
Ограничиваюсь печалью и тоской, потому что сил вести себя «как положено» у меня нет.
* * *
«Никогда».
Я впервые не понимаю, но чувствую это слово.
Я больше никогда ее не увижу.
* * *
– Есть ли лекарство от слез?
– Нет.
– Значит, это не болезнь. А от тоски существуют препараты? Какой-нибудь антитоскин?
– Нет.
– Значит, это тоже не болезнь.
Не мешайте мне плакать. Я хочу остаться наедине с горем.
* * *
Когда меня спрашивают: «Как дела?» – я мгновенно отвечаю: «Очень хорошо», чтобы избежать других вопросов. Я закрываюсь от мира, окукливаюсь и, кажется, вот-вот достигну полнейшего одиночества.
* * *
Ампутация…
Что-то исчезло, но продолжает причинять боль.
* * *
Вечер с друзьями в ресторане. Я сижу в конце стола, с приветливым видом, молчу, улыбаюсь.
Они что, не слышат, как вопит мое молчание?
Стараюсь не заразить моей горечью других людей.
– Как вы?
– Хороший вопрос… Спасибо, что поинтересовались.
– Не понял…
– Очень хорошо. Со мной все отлично.
Я был в кафе, сидел за дальним столиком и наблюдал за посетителями. Все эти мужчины и женщины тоже переживают неудачи, болезни, потерю любимых, но высоко держат голову, развлекаются, шутят, делают хорошую мину.
Делать плохую мину значит считать себя слишком важной персоной, чьи чувства и мысли имеет смысл выставлять напоказ в публичном пространстве. Делать плохую мину значит привлекать к себе внимание, понуждая всех и каждого погружаться в пучину отчаяния. Делать плохую мину значит взращивать негатив. Воспевать худшее, передавая его как заразу.
Некоторые интеллектуалы – эти рыцари печального образа – восхваляют их. Недостаток образования выдается за дерзость, неумение сочувствовать – за гениальность, а потворство вредоносным явлениям – за прозорливость высшей марки!
Я никогда не понимал, зачем вгонять близких или современников в уныние. Это недальновидно. Нужно говорить о трауре, не повергая в печаль, будоражить, не провоцируя неизлечимой тревогой.
