Сидя на полу вокзала, я знал: раз эти ощущения так сильно меня беспокоят, значит, я неправильно воспринимаю самого себя. Так всегда действует страдание – наше ошибочное восприятие превращает нас в мишень. Я вспомнил, как в Юго-Восточной Азии наблюдал за людьми в парках, которые упражнялись в боевом искусстве тайцзи. Я смотрел на них, пораженный тем, что защита строилась на подвижности, а не на сопротивлении. Если вы мастер тайцзи, то удару соперника просто некуда приземлиться. То же верно и для мастера ума. Чем жестче наше чувство «я», тем проще стрелам попасть в нас. В кого попадают эти стрелы? Кого раздражают эти громкие звуки? Кто же еще, кроме высокого ламы с безупречными манерами, испытывает отвращение от запаха переполненных нечистотами туалетов и немытых человеческих тел? Жаль, что я не мог смотреть на этих нищих с той же любовью и уважением, которые испытываю к своим ученикам… но эти люди не обожают меня, они не кланяются передо мной и не уважают меня.
Но ты же этого и хотел! Да-да. Я знаю… но… Я все еще ношу свою шапку превосходства на своей превосходной голове, но никто этого не видит. Эти люди вокруг меня слепы к Мингьюру Ринпоче, не ведут себя подобающе, это приводит меня в замешательство, и я не знаю, что делать.
Я сидел неподвижно, и мое дыхание вернулось к обычному ритму. В течение нескольких лет я замечал свою растущую привязанность к роли учителя – растущую, как ракушки на днище корабля. Я получал большое удовольствие от того, что мог делиться Дхармой. Это было мое призвание и моя страсть. Но постепенно я стал чувствовать, что начинаю надуваться, как павлин, от всего того внимания, которое получаю во время путешествий по миру и от того, что со мной обращаются как с кем-то важным и особенным. Я почти ловил себя – почти – на том, что склоняюсь в сторону лести, как цветок поворачивается к солнцу. Такое отношение было приятно, но постепенно я осознал тайные опасности, которое оно с собой несет, и почувствовал, что сбиваюсь с курса. Отец много раз советовал мне отсекать привязанности как можно быстрее. Отчасти я ушел в этот ретрит, чтобы избавиться от привязанности к роли учителя. Мое молчаливое раздражение в отношении тех людей, которые меня окружали, было подобно фурункулу, который наконец лопнул, и теперь могло начаться исцеление.
Мне нужно было пошевелиться, и я встал, чтобы купить еще бутылку воды. Постоял у киоска. Пару минут ходил по вокзалу, потом вернулся на прежнее место. Семья, которую я угостил обедом, безмятежно дремала, дети использовали родителей как подушку. Я скучал по своей семье. Я скучал по ощущению того, что обо мне заботятся – не только по защите, но и по любви, и с трудом сдержал слезы.
Глава 11
Здравствуй, паника, мой старый друг
Я просидел в относительном спокойствии около часа, но потом чувство дискомфорта снова стало нарастать, словно шипами пронзая мне кожу. Вскоре я заключил, что этот кошмар превосходил даже панические атаки, от которых я страдал в детстве. Примерно в течение пяти лет, начиная с момента, как мне исполнилось девять, эти атаки вызывали непогода – град, гром, молнии, а также пребывание среди незнакомцев. У меня начинала кружиться голова, я чувствовал тошноту, потом замирал, как олень в свете фар. Горло сжималось, я терял дар речи и начинал потеть. Я буквально терял рассудок. Меня нельзя было успокоить, я не слышал логических объяснений взрослых, которым доверял. Не мог правильно оценить обстоятельства. Мой ум был охвачен страхом, и когда бушевал ветер, я трясся в углу, как больной щенок.
Я надеялся, что когда начну традиционный трехлетний ретрит в возрасте тринадцати лет и стану все время жить в монастыре, то чудесным образом перерасту эти приступы паники. Но они продолжались и часто предшествовали групповым медитациям. Дважды в день мы собиралась в зале для молитв и церемоний. Ритуалы сопровождались звуками длинных и очень громких бронзовых тибетских труб, перезвоном цимбал и большими и маленькими барабанами. Нас было около двадцати монахов, все рассаживались в одной комнате, наполненной густым дымом от благовоний. Определенно это было проявлением мира будд – спокойствия и молитвы, но не для меня. Однажды, когда звук превратился в угрожающее крещендо, мое горло сжалось, и я выбежал из этого вызывающего клаустрофобию алтарного зала в уединение своей комнаты. Паника захватывала мой ум как наступающая армия, и я ненавидел ее.
В личной встрече с Тай Ситу Ринпоче, настоятелем монастыря, я рассказал ему об этих панических атаках, о страхах и тревожности, сопровождающих их. Я сказал, что групповые медитации сводили меня с ума. Он ответил: «Когда омрачение негативной эмоции горит ярким пламенем, тогда и мудрость горит столь же ярко». Это воодушевило меня, но оказалось, что я неправильно его понял: я подумал, что мудрость означает более искусный и сложный подход к избавлению от паники. Я не сообразил, что доступ к мудрости открывается тогда, когда наши омрачения увеличиваются, как на большом экране. Мне казалось, что паника и мудрость несовместимы.
Самая сильная и последняя паническая атака случилась, когда мне было почти четырнадцать лет. Первый год ретрита подходил к концу. Я не мог стать больше, чем звук или страх, и чувствовал унижение от того, что и я сам, и другие считали меня слабым и хрупким. Но как знает любой обитатель ада ненависти, ничто не привязывает к объекту ненависти так, как его отторжение. Мне решительно не хотелось провести следующие два года в ретрите таким же образом. Я собирался использовать учения и практики и применить их к этой панике. В конце концов, убеждал я себя, если дерево со сломанной веткой не вечно, тогда определенно и моя паника не может быть вечной. Неужели проблема действительно была не в громе, граде и незнакомцах? Неужели такое сильное страдание внутри моего тела, а не только игрушка или ветка, также было результатом умственных искажений? Значит, как и учил Будда, в конечном счете мы самостоятельно создаем страдание?
Я провел три дня в одиночестве в своей комнате, наблюдая за умом. Просто наблюдая – не контролируя, не управляя. Просто наблюдал, чтобы убедиться наверняка: ничто не вечно, все находится в движении – восприятия, чувства, ощущения. Я осознал, что сам способствовал возвращению этих атак посредством двух проявлений сильного желания: отталкивая проблему, чтобы избавиться от нее, что только распаляло страх паники, как и страх самого страха; и притягивая, желая обрести то, что я считал противоположностью этого состояния. Мне казалось: если бы только я мог освободиться от паники, моя жизнь стала бы прекрасна. Я все еще делил мир на противоположности: плохой – хороший, светлый – темный, положительный – отрицательный. Я еще не понял, что счастье – не в жизни, свободной от проблем. Я начинал осознавать, как сам способствую своим мучениям, но этого было недостаточно, чтобы отпустить свои шаблоны. Я застрял в черном облаке паники и не мог отделить себя от него. Панические атаки прокатывались по мне как огромные валуны, сокрушая мою способность чувствовать что-либо, кроме их травмирующего давления. Но когда прошла самая сильная атака и я постарался изучить, что произошло, этот самый валун распался на куски и превратился в нечто мягкое и воздушное, как пена для бритья. Таким образом я на самом деле смог увидеть изменение в своем восприятии. Но чтобы закрепить его, мне надо было снова и снова убеждаться в непостоянстве.
