Что касается внутреннего ретрита, я знал, что, оказавшись один на один с миром, столкнусь с новыми для себя ситуациями и что буддийские одежды до определенной степени помогали мне сохранять мои обеты. Обменять их на новые накидки йогина значило отказаться от этой защиты. В тот момент я чувствовал себя слишком уязвимым, чтобы сделать это. Несмотря на то что никто здесь не реагировал на мои бордовые одежды и не размышлял о моем статусе, для меня самого они были как свидетель. Пока я продолжу их носить.
Тайный ретрит относится к намерениям. Я принял обеты всю жизнь помогать существам достигать освобождения от ими же созданного страдания и знакомить их с присущей им мудростью. В этом ретрите мое намерение было таким же, как и во всех других медитативных уединениях и практиках, которые я выполнял.
Я удивился, когда несколько западных учеников попросили меня объяснить преимущества странствующего ретрита. Им это казалось чем-то эгоистичным, но такая мысль никогда не возникла бы у тибетца. Почему бы не остаться и не продолжать учить Дхарме – чтобы помогать другим пробудиться? Еще можно было бы поддерживать усилия по очистке подземных вод в Бодхгае или выступать за образование для девочек. Так много веских причин быть здесь, зачем же уходить в ретрит одному?
Многие люди стараются сделать мир лучше. Их намерения достойны восхищения, но все же они стремятся изменить все вокруг, но не себя. На самом деле, сделать мир лучше – значит самому стать лучше. Кто развивает технологии, которые загрязняют воздух и воду токсичными отходами? Как мы, люди, стали безразличны к бедственному положению беженцев, и почему нас не трогает страдание животных, выращенных на убой? Пока мы не изменим себя, мы подобны толпе рассерженных людей, которые требуют мира. Для того чтобы делать мир лучше, мы должны твердо стоять на ногах. Сейчас больше, чем когда-либо, я верю в подход Ганди: стань сам той переменой, которую хочешь увидеть в обществе. Ничто не может быть более важным в двадцать первом веке и в более отдаленном будущем, чем личное преображение. Это наша единственная надежда. Меняя себя, мы меняем мир. Вот почему я оказался в этом ретрите – чтобы более полно развить свою способность знакомить других с их собственной мудростью, с их способностью к гармоничной жизни.
Я подумал об одном своем знакомом, который приехал из Америки в Индию по студенческой программе обмена. Он захотел посмотреть на гхаты, и его повезли по Гангу на маленькой лодке. Он бы потрясен и даже испытал отвращение, увидев, как люди моются и прополаскивают рот совсем неподалеку от того места, где сжигали тела и развеивали пепел. Полуобгорелое человеческое тело проплыло мимо них, и американец был раздавлен силой своего переживания. До сих пор этот человек полагал, что духовный путь связан с упорядоченностью – что он чистый, приятный и спокойный, и ассоциировал его с безукоризненными монастырями традиции дзен и молчаливыми медитациями. В тот день он получил урок о том, что духовная реальность неотделима от повседневной жизни, и если он хочет узнать хоть что-то важное о себе и о мире, ему придется совершить путешествие вглубь себя.
Возвращаясь на вокзал, я сделал круг по дороге, проходившей дальше от реки. Остановился, чтобы купить упаковку лапши быстрого приготовления, и съел ее прямо из пакета. Дорога петляла по живописным зеленым окрестностям, где было меньше людей и машин. Стояла невыносимая жара, и мне не хватало тени зонта. На пустыре за дорогой я увидел двух маленьких лошадей и остановился посмотреть на них. За ними тянулось поле буйной растительности. Словно для того чтобы доказать, что трава у соседа всегда зеленее, они протянули шеи через перекладины забора пастбища и начали есть растения на другой его стороне. Прямо как мы! Все время желаем того, чего у нас нет. Эта трава лучше, чем та, – и так все дни напролет.
Наше постоянное возбуждение раскрывает глубокую неудовлетворенность, которая никогда полностью не исчезает, – за исключением пиковых переживаний, когда мы оказываемся здесь и сейчас. Нам не дает покоя аромат чего-то лучшего, того, что находится неподалеку, но вне нашей досягаемости. Это как субфебрильная лихорадка. Недостаточно серьезно, чтобы пойти к врачу, но и не совсем нормально. Мы убеждены, что идеальная температура, или идеальный партнер, или работа находятся прямо здесь, за углом или за забором. Мы воображаем, что наши импульсивные желания станут слабее; мы перерастем незрелые влечения, новые друзья или работа спасут нас от разрушающей ненависти к себе, от одиночества или от ощущения, что мы постоянно совершаем ошибки. Эти мечты о переменах к лучшему никуда не исчезают, даже несмотря на то, что очень редко воплощаются в жизнь. Но наши фантазии и желания всегда направлены к счастью и прочь от страдания.
Хотя наши мечты могут и не исполниться, это стремление к счастью и отсутствию страдания указывает на одно наше неотъемлемое качество. Даже ошибочное или разрушительное поведение, как, например, воровство, неподобающие сексуальные отношения или употребление веществ, вызывающих зависимость, вызвано нашим стремлением к счастью. Всеобщее стремление к счастью – отражение наших благих качеств, присущих нам изначально. Как бы мы ни ошибались в способах достижения счастья, тяга к нему опирается на врожденную потребность в заботе, комфорте и чувстве благополучия и указывает на то, что оно возникает из самого сердца нашего существа. Оно не могло бы возникнуть из веры в доброту, или из религиозной догмы, или из общественных ценностей. Верования и ценности – это концепции, а значит, подвержены переменам. Эта установка быть добрыми по отношению к самим себе – или то, что мы называем основополагающей добротой, – всегда с нами, так же, как и осознавание, понимаем мы это или нет. Она всегда с нами.
Чем лучше мы знакомимся с осознаванием, тем больший доступ получаем к своей собственной способности любить. Любящая доброта и сострадание – это естественные проявления осознавания, потому что подлинные проявления открытого сердца превосходят концептуальные представления и отношения и существуют за пределами двойственности, за пределами слов и логики. Те же качества относятся и к осознаванию, и чем больше мы покоимся в нем, тем более обширными и безграничными становятся наши любовь и сострадание.
Я знал учения. Доверял им. В той или иной степени испытывал их на собственном опыте. Но разница между «я никогда не был один» и «я оказался совершенно один» вызвала неожиданно сильное потрясение. Я испытывал такие страх и напряжение, которых не чувствовал уже много лет. В такие моменты все иллюзии о том, что у нас есть надежная опора под ногами – хотя бы в виде вокзального перрона, – исчезают. Что мы сделаем? Сможем ли воспользоваться непревзойденной возможностью и исследовать эту новую и безграничную территорию ума, которая на самом деле присутствует всегда? Гораздо чаще мы изо всех сил стараемся как можно быстрее вернуться к четко определенным умственным или физическим границам знакомого нам мира.
Вокзал в Гае подарил мне хороший шанс проскользнуть в просвет, который был создан этим разрывом, и пережить необусловленное «я» – исследовать реальность в тот промежуток времени, когда цепляющийся ум был уничтожен потрясением, и до того, как он снова вернулся к жизни. За час до этого острые ощущения, которые я испытывал, спускаясь на цыпочках по ступеням своего дома и ускользая от глаз сторожа, а также мой побег через ворота Тергара тоже пошатнули мой концептуальный ум. Однако в тот момент я был способен распознать состояние ума, свободного от предубеждений. Это позволило сияющим, знающим качествам обнаженного ума проявиться и способствовало одухотворенному началу путешествия. Но потом я поскользнулся в грязи… и такси не приехало… и… этот проблеск пустотности угас, как исчезающая радуга.
