Другими словами, когда вы выявляете осознавание, тогда это переживание пустоты – или разрыва – становится всеобъемлющим. Тот мужчина из Азии видел пустоту. Некоторые люди, наблюдая за мыслями, видят мысли. «Если вы можете наблюдать за мыслями, – сказал я ему, – вы словно смотрите телевизор. Вы не в нем, вы смотрите его. Вы словно стоите на берегу реки, но не падаете в нее и вас не уносит ее течением. Вы смотрите свой внутренний телевизор, но остаетесь снаружи. Есть большой экран и много бесплатных каналов. Есть только две проблемы: передачи довольно старые и много повторов».
И снова мы решили расстаться и продолжить медитировать по отдельности.
Несколько часов спустя ко мне подошел охранник и объявил, что парк закрывается. С тем мужчиной мы подошли к воротам одновременно, и он снова поблагодарил меня, сказав, что действительно чувствует изменения в своей практике и что наш разговор сделал его поездку гораздо более ценной, чем он мог предполагать. Он выглядел очень счастливым, и мы пожелали друг другу удачи. Я не думал, что снова увижу его, так как у меня заканчивались деньги, и я уже принял решение перебраться на место кремации, как только покину гостиницу.
Этот мужчина поразил меня своей искренностью. Мои обеты подразумевали, что при возможности я должен отдать все, о чем меня попросят, и я должен был сделать это, не проявляя разборчивости. Неважно, вызывает ли у вас симпатию и одобрение тот, кому вы отдаете, вы просто отдаете – когда можете. Но, вернувшись в свою комнату, я увидел, как легко вошел в роль учителя; как приятно было вернуться к прежнему голосу. Я бродил между жизнями в течение двух недель – и снова появился как Мингьюр Ринпоче, буддийский лама, учтивый монах, преданный учитель. Я дал обет быть более осмотрительным и надеялся, что одежды йогина помогут мне в этом.
Глава 20
Обнаженный и одетый
Каждый вечер в гостинице я примерял накидки садху. В комнате не было ни зеркала, ни пространства для ходьбы, так что я просто оборачивал дхоти вокруг ног так туго, что едва мог шевелиться. В конце концов я понял, как нужно собирать ткань спереди, чтобы ноги могли свободно двигаться. Потом я складывал эти накидки и убирал в рюкзак. Во мне по-прежнему возникало беспокойство, когда я снимал буддийские одежды.
Я получил свои первые одежды от великого мастера Дилго Кхьенце Ринпоче, когда мне было четыре или пять лет, и с тех пор носил только такие. Монашеское одеяние помогает защитить ум от ложных воззрений или неподобающего поведения. Они служат постоянным напоминанием о необходимости быть в настоящем, сохранять осознавание. Они укрепляют дисциплину обетов винайи – правил, которым следуют буддийские монахи и монахини. Я был озабочен не столько поведением, сколько поддержанием осознавания в незнакомом, непредсказуемом мире. Одежды защищали мою дисциплину. Они служили мне поддержкой. Удушающее смущение на вокзале в Варанаси пробило брешь в моей уверенности. Чем ближе подходило время снять мои одежды, тем больше они казались мне чем-то вроде младенческого одеяла. Без них я буду обнажен и уязвим, как младенец в лесах, обреченный или утонуть, или выплыть самостоятельно. И снова… Я напомнил себе… это то, на что я сам согласился. Для этого я здесь – чтобы снять эти одежды, отпустить привязанное к ним «я», жить без поддержки других, познать обнаженное осознавание.
Я потратил последние деньги на то, чтобы заплатить за еще одну ночь в гостинице. На следующее утро убрал свои темно-бордовые одежды и желтую рубашку без рукавов с маленькими золотыми пуговицами в форме колокольчиков в рюкзак. Я обернул хлопковое оранжевое дхоти вокруг нижней части тела. Благодаря холодному душу без мыла я чувствовал себя чистым, но прошло уже больше двух недель с тех пор, как я последний раз брился. Моя борода и волосы быстро отросли, и создавали непривычные ощущения вокруг лица и шеи. Я оглядел комнату – как и в Бодхгае – еще один прощальный взгляд. До свиданья, жизнь в буддийских одеждах. До свиданья, сон в собственной комнате, – пусть даже эта комната стоила двести рупий за ночь. Больше никаких личных покоев – за исключением, возможно, пещеры; в основном, улицы, рощи и земля в качестве постели. Больше никакой платы за еду или проживание – настоящее начало путешествия, которое сделает весь мир моим домом.
Я в последний раз оглядел комнату и покинул ее, делая короткие шаги и глубоко дыша. На стойке регистрации сказал владельцу гостиницы, что больше не вернусь. Я ожидал, что он будет задавать вопросы о моем наряде, но он только сказал: «У вас красивые одежды». Я поблагодарил его.
Наконец. Никаких тибетских одежд. Я чувствовал себя словно ветка, которую отрубили от ствола, и сок еще сочится из свежей раны. Моя линия преемственности отлично справится и без меня. Но у меня не было уверенности, что я справлюсь без нее. При этом я испытывал призывающее меня насквозь удовольствие и даже острые ощущения: ведь я наконец сделал это. Однако один шаг на улице – и смущение пригвоздило меня к месту. Я превратился в шафрановую статую. Хлопок был таким тонким, что обе накидки помещались в мой кулак. Я чувствовал себя голым. Впервые мое тело было так сильно выставлено напоказ. Тело и ум пребывали в смущении. Сотрудники близлежащих ресторанчиков и ларьков с едой и торговец кукурузой, которые наблюдали, как я ухожу и прихожу последние дни, уставились на меня. И снова – слишком много всего, слишком быстро. Новые одежды, отказ от монашеских одежд, никаких денег, никакого жилья.
«Я должен двигаться», – напомнил я себе. Никто ничего не сказал. Никто не улыбнулся. Они просто глазели. Я постарался принять вид расслабленной отстраненности, как делал это на станции в Гае. Когда дыхание успокоилось и сердце перестало учащенно биться, я повернулся и пошел.
Волна была не такая сокрушительная, как тогда, когда меня расплющило о дверь идущего в Варанаси поезда. Но она была достаточно сильной, чтобы поколебать мое осознавание. Я заметил это без особого осуждения. Какая чудесная перемена по сравнению с предыдущими годами, особенно теми, когда я был молодым монахом. В прежние дни я регулярно ругал себя за любые несоответствия между какой-то идеальной версией практики и тем, на что действительно был способен.
Если я смогу пребывать в состоянии осознавания, отлично. Если нет, тоже нормально. Не создавай историй о плохом и хорошем, о том, как все должно быть. Запомни: тень неотделима от света.
К этому времени охранники в парке Паринирваны уже хорошо запомнили меня, и я беспокоился о том, не возбудит ли мое шафрановое дхоти их подозрение, не подумают ли они, что я нарушил закон и теперь вынужден прятаться и переодеваться, выдавать себя за другого. Я пошел к ступе кремации. Обычного туриста, скорее всего, не впечатлит это огромное, несимметричное, ничем не украшенное нагромождение земли. Но для паломника объекты, хранимые как святыни, очень важны, ведь они могут пробуждать ум, который мы разделяем с Буддой Шакьямуни. Эти места дарили спокойствие, и неважно, что было на мне в этот момент надето.
Ступа кремации также находится в охраняемом парке, за забором и воротами. Поскольку я планировал провести здесь ночь, то не стал входить через главный вход и прошел между внешней стеной и небольшим ручьем, где, как считается, Будда совершил последнее омовение. Теперь берега ручья были усыпаны пластиковыми бутылками, пакетами и обертками. Пройдя примерно полпути, на поляне я увидел небольшой индуистский храм. Я выбрал рощу на ее краю, рядом с общественной колонкой для воды. Я выглядел как садху, поэтому даже если служитель храма и заметил меня, мое присутствие не вызвало у него беспокойства. Я положил нижнюю часть своих бордовых монашеских одежд на землю в качестве подстилки. Вокруг было тихо и спокойно. К тому моменту, как я пришел, стая облезлых собак уже устроилась на дневной сон, просыпаясь лишь для того, чтобы почесаться и погонять блох. Как только я сел в тени и приступил к своей обычной практике, перемена в моем наряде перестала беспокоить меня.
