Я вспомнил два эпизода из моего детства в Нубри. Мы с другом забрали яйца из гнезда и бросали их, как мячи, пока они не разбились. В другой раз туристы оставили то, что у них осталось от запасов, моей бабушке, и в числе прочего там был сахар, упакованный в пачки по три кусочка в каждой. Он мне очень нравился, и, чтобы я не ел слишком много, бабушка хранила пачки в кувшине на верхней полке. Однажды она нашла обертку в кармане моей куртки и узнала, что я устраивал набеги на кувшин. Она отругала меня, назвала вором и сказала, что так вести себя – плохо.
Я решил, что теперь, наверное, попаду в ад, хотя дедушка объяснил мне, что с абсолютной точки зрения, ад – это просто еще один сон. Теперь я вынужден был спросить себя: действительно ли страх смерти был тем, что удерживало меня на стезе добродетели? Я не мог больше вспомнить никаких поступков, которые можно было бы счесть губительными или аморальными. Что-то было не так. То, что моими самыми чудовищными провинностями стали разорение птичьих гнезд и взятый без спроса сахар, когда мне было около семи лет, звучало не очень правдоподобно даже для меня.
Только в явных сумерках своей жизни я смог увидеть, что моя верность добродетели была вызвана стремлением быть примерным мальчиком, который всегда старался угодить отцу и наставникам и желал быть лучшим учеником. Несмотря на то что я был интровертом и терялся в группе, мне хотелось, чтобы меня заметили, я жаждал одобрения. Я думал, что использовал страх как инструмент для отречения, стратегию, чтобы сохранять устремленность к благой деятельности. Оглядываясь в прошлое, я понимал, что прятался за общепринятым представлением о добродетели и придерживался ее, чтобы получить похвалу.
Я не знал, как перестать быть хорошим маленьким мальчиком, и лишь мечтал о бродячей жизни, полной рисков. То, что отец одобрил мое желание уйти в странствующий ретрит, стало для меня сюрпризом. Та поездка в Горкху, во время которой моя мать отругала сопровождавшего нас монаха, случилась потому, что меня пригласили в мой монастырь в Тибете и я должен был въехать туда через Китай. Мне нужны были официальные бумаги, но отец был готов дать разрешение только при условии, что мой брат Цокньи Ринпоче поедет со мной. Теперь я был в Кушинагаре, совсем один. Умирал. И рядом не было ни семьи, ни помощников, чтобы позаботиться обо мне. И не было учителей, которые могли бы провести меня через это путешествие.
Когда я сообщил отцу, что хочу уйти в странствующий ретрит, в ответ он сказал мне, что ему осталось недолго. Несколькими годами ранее у него обнаружили диабет, но хотя я видел, как он стареет, ничто не указывало на его скорую смерть. Потом он продолжил: «Уйдешь ли ты в странствующий ретрит или нет, медитируй до конца своей жизни. И сделай все, чтобы помочь тем, кто проявляет интерес к работе со своим умом, независимо от того, каковы их роль и статус, мужчина это или женщина, монах или мирянин. Учи каждого на подходящем ему уровне настолько хорошо, насколько ты можешь».
Он помолчал, а потом спросил: «Что думаешь?» Я ответил: «Это моя страсть, мое призвание. Я это знаю». Мой ответ порадовал его. Потом он сказал: «Я медитирую с детства. Я болен. Мое тело ослабло. Но ум ясный. Я не боюсь смерти».
Я пытался сдержать слезы, но не смог. Увидев это, он добавил: «У меня есть уверенность в том, что осознавание никогда не умирает. Помни об этом и не беспокойся обо мне».
Два месяца спустя отец умер.
Кто-то беспокоился обо мне. Должно быть, я задремал, поскольку не помнил, чтобы кто-то приходил. Но когда я открыл глаза, уже наступили сумерки и рядом со мной стояли две литровые бутылки воды. Я с трудом снял защитный пластик и открутил пробку, страстно желая все выпить. Но у меня не было сил поднять бутылку достаточно высоко, чтобы вода попала в рот, и она пролилась мне на грудь. Я подумал о множестве бездомных, которые умирают, и никто не проявляет ни капли заботы о них. Возможно, многие садху умирают вот так, подумал я. Какое же это невероятное чувство – безмятежность благодарности. Я умираю не в одиночестве. Кто-то заметил. Кто-то проявил заботу. Я готов продолжать…
Глава 27
Осознавание никогда не умирает
Пятый день болезни. По-прежнему никакой еды. Снаружи палящий зной солнца. Внутри сильный жар лихорадки. Я лежал, привалившись к стене. Бутылки с водой были пустые. У меня почти не было сил, чтобы добраться до кустов. Я хотел обернуть себя в туман, как это делал Миларепа. Теперь влажный туман, который окутывал меня, был кошмаром одинокой смерти в Кушинагаре у ступы кремации. Знаю ли я, подобно отцу, что осознавание не умирает? Достаточно ли глубоко мое понимание, чтобы на него можно было положиться? Распознаю ли я свой подлинный ум в момент смерти или, пораженный светом, впаду в беспамятство? Если я продолжу практиковать, что может пойти не так? Но я практиковал только в этом теле. Отец объяснял мне: пока мы остаемся в нашем теле, даже самое яркое переживание сияющей пустотности будет затемнено концептуальным умом.
В притупленности ума, привязанного к больному телу, обращение к учениям по бардо стало необходимостью. Стало совершенно ясно: когда переживание ясного света явит себя, большинство из нас упустит этот момент. Тренировка в распознавании природы нашего ума знакомит нас с ясным светом ребенка, и именно это знакомство позволяет нам приблизиться к концу наших тел без страха и ужаса. Но если у вас не было ранее проблесков переживания пустотности, тогда уму, привыкшему к концептуальному мышлению, будет очень трудно внезапно объять ее. Пользу приносит только распознавание, а не само событие. С распознаванием мы обретаем бессмертие.
Если я упущу возможность полностью пробудиться и в бардо умирания, и в бардо дхарматы, интересно, с чем я столкнусь в бардо становления? Я почти уверен, что именно это имел в виду мой брат-монах, когда говорил, что он готов.
Едва ли я мог лучше подготовиться к этому промежуточному состоянию, чем сделал это за последние пару недель. Но весь мой опыт пребывания между одной жизнью и другой – между состояниями ума, между физическими местоположениями, между тем, что у меня есть дом и нет дома, между тем, что я никогда не был один, и тем, что я теперь совсем один, – все эти резкие переходы происходили в рамках этого тела. Ум промежуточного состояния был привязан к этой материальной форме. В бардо становления у него не будет основы в виде грубого физического тела. Сосуд исчезнет. Останется только ментальное тело, форма, сотканная из света, которая будет постепенно становиться все более похожей на то, какой она была до смерти.
Этапы развития сознания в бардо становления – такие же, как и в этой жизни. Но тексты объясняют, что ум, освобожденный от физического тела, в семь раз чувствительнее ума, пребывающего в теле. Ум, освобожденный от тела, может видеть дальше, слышать гораздо более отдаленные звуки, пересекать пространство в любом направлении, не испытывая ограничений силы тяжести. Ясность нашего восприятия в семь раз сильнее, чем в обычной жизни, – но то же верно и в отношении наших вызванных страхом реакций. Если я отпряну от ужаса, столкнувшись с громкими звуки и волнами, похожими на чудовищ, тогда меня выкинет из этого бардо. На этой стадии тело больше не может фильтровать содержание ума, и мы возвращаемся в колесо сансары, где перерождаемся в одном из миров. Цикл неведения начнется заново, и в то же время, как и всегда, будут присутствовать возможности для пробуждения. Но если мы распознаем, что находимся в бардо становления, то сможем сами решать, каким будет наше следующее рождение. Карма в этот момент оказывает сильное влияние, но все-таки это не предрешенность судьбы. Мы словно перья на ветру, нас крутит и бросает туда-сюда, и наше восприятие стремительно меняется. В то же самое время мы ищем свое следующее тело, надежный дом, в котором можно принять прибежище. И пробуждение к осознаванию этой ситуации дает нам возможность выбора.
