В своих снах я пробуждался много раз. И даже если я упущу первую возможность – встречу матери и ребенка, – я смогу воспользоваться другой, пробудившись в бардо дхарматы. Препятствия, с которыми я столкнулся в своем путешествии, особенно в Варанаси, и муки этой болезни укрепили мою уверенность в том, что я способен пребывать в состоянии осознавания во время процесса умирания. У меня были проблески ясного света ребенка, и это поможет мне распознать ясный свет матери. Мне знакомо обнаженное осознавание. Я знаю, что способен распознать его. Это значит, что я смогу проскользнуть в разрыв в момент умирания и достигну просветления, стану буддой, никогда не вернусь вопреки своей воле в любую известную форму и смогу приносить неизмеримо большую пользу, чем возможно в этой жизни. Освобождение не станет завершением моего путешествия. Свободный от заблуждения и страдания, я смогу вернуться, с тем чтобы приносить невероятную пользу другим.
Если бы я практиковал медитацию, не объединяя ее с учениями по бардо, то мог бы запутаться в конце. Но этого не произойдет. У меня есть уверенность в Дхарме и в учителях, которые подарили мне мудрость, и вера в них не предаст меня. Если я не умру, то продолжу ту жизнь, которую любил, – буду учить Дхарме и практиковать, прикладывая все усилия, чтобы помочь живым существам, находясь в этом теле. В любом случае, мне не о чем будет сожалеть. Но мне нужно преодолеть эту нерешительность.
В моем горле застрял железный шар, блокируя дыхание, лишая меня способности принять какое-либо решение. Я ходил по кругу. Невозможно больше пребывать в этой неопределенности. Я должен выбрать одно направление. Все будет лучше, чем сейчас. Иди. Останься. Останься.
Вдруг я увидел, что мне не надо выбирать между жизнью и смертью. Вместо этого я должен позволить всему течь своим чередом и пребывать в состоянии осознавания всего, что происходит. Если пришло время моей смерти, то я приму смерть. Если пришло время жить, я приму жизнь. «Принятие – моя защита», – сказал я себе, и стал искать вдохновения в молитве Тогме Сангпо.
Если мне лучше болеть,
Пусть у меня будут силы болеть.
Если мне лучше поправиться,
Пусть у меня будут силы поправиться.
Если мне лучше умереть,
Пусть у меня будут силы умереть.
Глава 28
Когда чашка разбивается
Результаты такого глубокого принятия не заставили себя ждать. В течение десяти или пятнадцати минут возбуждение, которое я испытывал, стало уменьшаться. Напряжение переместилось из верхней части тела в нижнюю, мой лоб, челюсть, шея, плечи, кисти – все расслабилось. Глубокий вдох, который означал завершение невероятного усилия, наполнил мое тело. «А-а-а-а-а-а-аххх…» Мое настроение изменилось, и я сидел с открытыми глазами, наслаждаясь атмосферой, которая воцаряется после урагана: проглядывает солнце, птицы снова поют и воздух наполнен свежестью. Возможно, я и не умру.
Предположение, что кризис может скоро миновать, оказалось неверным. Решение остаться в Кушинагаре успокоило мой ум, но не желудок. Я продолжал много времени проводить в кустах на корточках. Каждое движение подтверждало, что мое тело все дальше соскальзывало к необратимому угасанию. Вместе с этим пришла новая решимость работать с наставлениями по бардо умирания. За день до того настоящее беспокойство привело к таким же размышлениям, но я по-прежнему слышал голос, который шептал мне: «Все будет хорошо». Теперь эти заверения ни на чем не основывались. Я вынужден был опираться на стену ступы кремации, но мой ум был сильнее, чем в последние пару дней, и я начал делать практику подношения. Я не клевал носом, не терял нить происходящего, не думал о практиках, но подходил к каждой из них с решимостью и преданностью, которые не мог почувствовать вчера. Я не готовился к смерти. Я более не лежал на полу в монастыре своего детства, слушая направляемую медитацию на умирании. Меня больше не волновали концепции жизни или смерти – ведь они не что иное, как зыбкие понятия. Но я старался отдать все, что у меня было, тому, что происходит прямо сейчас. Я хотел встретить это мгновение без привязанности или отторжения и подружиться с невзгодами. Жизнь, смерть: две концепции равно отдалены от этого момента. Важно лишь, кто я и где нахожусь прямо сейчас, то есть просто делаю то, что делаю, в этом теле, с этими устремлениями. Ничего более. Ничего менее. Просто пытаюсь полностью пребывать в бесконечной вселенной каждого момента.
Образы появлялись, и я не задерживался ни на одном из них. Снова возникла гора Манаслу, которая всегда была для меня не просто горой, но, скорее, моей горой, главная драгоценность моего городка, вид из моего дома, гордость моей деревни. Я позволил этому образу присутствовать достаточно долго, чтобы отметить свою привязанность, чтобы почувствовать притяжение Манаслу, чтобы осознать, как я прирос к ней, и чтобы просто осознавать гору – безо всех моих ассоциаций и привязанностей. Мимо проплывали чудеса природы, но ни к одному из них я не испытывал такого притяжения, как к этой вершине: поля цветов, которые распускались рядом с моей деревней в Нубри, ароматные сосны, окружавшие Шераб Линг в Химачал Прадеше, метеоритные дожди. Минут двадцать я вспоминал впечатления, которые всю жизнь заставляли мои глаза расширяться от изумления и вызывали во мне чувство благодарности за красоту и дивное разнообразие нашего мира. Миллионы людей на каждом континенте наслаждаются этими чудесами, и знание этого превращало общее благоговение во взаимосвязь.
Обретя способность ясно все видеть и тонко чувствовать, я пересмотрел свое отношение к буддийским одеждам. Сейчас они не казались мне ценным владением. В чем мое благосостояние сейчас? Мое тело разрушается. У меня нет денег. Нет золотых монет. Ничего ценного. Пусть так, но у меня есть возможность пробуждения, возможность постижения самых глубоких, самых тонких граней сознания. Мое человеческое рождение – мое сокровище, в здравии и болезни, ведь оно всегда означает возможность пробуждения. Разве может быть большая драгоценность, чем знание этого? Как мне повезло, я действительно благословлен. Мое единственное подношение сейчас – это то, как я проявляю сокровище Дхармы, как проявляю жизнь, как проявляю умирание, как проживаю этот момент, этот неповторимый момент.
Если нет никого, кто мог бы засвидетельствовать мои подношения, разве это отменяет их ценность? Я представил Будду Шакьямуни, когда он призвал в свидетели землю. Его левая кисть ладонью вверх покоится на верхней части левого бедра, а пальцы правой касаются земли. Земля будет мне свидетелем, пусть я буду покоиться в радости и любви Дхармы. Земля – мой единственный свидетель, и в отсутствие кого-либо, кого нужно радовать или умиротворять, пусть действия моего тела, речи и ума будут чистыми, неискаженными, незапятнанными тщеславием, соответствуют моей собственной чистой природе будды.
Для того чтобы поднести свое тело, мне не нужно было ложиться и изображать умирание, как мы делали во время тренировки. То, что я сидел в этом парке, и было подношением моего тела. То, что я болел, казалось подношением. Я не мог контролировать физические функции организма, не мог контролировать болезнь. В этих обстоятельствах подношение моего тела, казалось, входило в процесс умирания. Я принял то, что предлагала жизнь. Я прекратил держаться, и это было подношением.
