Шли годы...
Но вот на заводе случилась болезнь, сгубившая десятки семей. Гурьян уцелел, но остался одинок.
Несчастье постигло и семью Ибрагима. Под старость его разорили богачи-лошадники, братья Махмутовы, продавшие общинные угодья заводу. Старик, потеряв любимых коней, лес и землю, не выдержал и умер. Вскоре умерла старуха. Дочери к тому времени были замужем по разным аулам. Магсум сделался пастухом конских косяков бая Салима Махмутова.
Из табуна однажды пропали кони, в том числе жеребчик с белой прозвездью на морде, любимый хозяином. Бай Салим мечтал о победе на гонках в день сабантуя, когда подрастет конь.
Узнав о пропаже, Салим-бай приехал со своими людьми на кочевку, где тебеневали лошадей. Долго ругали Могусюмку, вырвали и изломали у него курай и пытались избить.
Но тут Могусюм выказал редкую силу и ловкость, раскидал набросившихся на него людей, сбил с коня самого бая.
Молодой удалец бежал за хребет. Вскоре он стал главарем целого отряда. Магсума и его товарищей богачи называли разбойниками и боялись их. Редко теперь бывал Магсум в заводском поселке, но Гурьяна по-прежнему навещал.
В день ссоры с «верховым» из-за Степановой бабы Гурьян, возвратясь домой, застал у себя Могусюмку.
... Сумерничали, пообедав луковой похлебкой. Под божничкой у стола облокотился на колени усталый Гурьяныч. Над столом была видна лишь голова его, заросшая лохмами густых волос. Борода у него росла особенно: вихры торчали во все стороны.
Напротив него на высоком, лаженном для хозяина, табурете сидел Могусюмка, черноголовый, с густыми бровями, с носом широким, прямым.
Белый суконный бешмет плотно облегал его стройную фигуру. Остроконечная шапка, опушенная рысьим мехом, валялась на полу подле кадушки. На лавке лежали кушак, нагайка и однозарядный пистолет.
Как не трудно было заметить, Могусюмка сегодня в хорошем настроении.
— Жениться задумал! — сказал Гурьян.
— Ты дедушку Ирназара знаешь?
Гурьян вспомнил. Еще в детстве слыхал он про отважного башкирина Ирназара, который был когда-то таким же удальцом, как нынче Могусюмка. Гурьян любил потолковать про знакомых башкир, про урман, про вольную жизнь.
— Э-э! Да разве Ирназар жив?
— Конечно, жив. Да разве ты не знаешь? Он живет на Куль-Тамаке.
Гурьян хорошо знал все заводские окрестности на много верст кругом.
Могусюм рассказал, что Ирназар ушел в далекие леса и давно живет там, что он старик еще крепкий. Он построился далеко, что туда ни разу не добирался ни исправник, ни урядник. Там выросла у него дочка Зейнап. Могусюмка умолк. Глаза его сощурились. Понятно было, что на Зейнап он и хочет жениться.
— Но там у нас завелся плохой человек. Может быть беда. Он со мною поссорился и хочет мстить.
Сказав это, Могусюмка стих. Никакого признака веселья не осталось на лице его. Глаза сверкнули; видно стало, что он бывает грозен.
— По деревням ездил чиновник, бумагу возил, читал ее, сто рублей обещал тому, кто меня поймает. И вот Гейниатка узнал об этом, стал проситься у дедушки Шамсутдина, будто бы поедет в степь, к родным. Дедушка Шамсутдин ему не родной. Они просто вместе живут. Гейниатка когда-то провинился в степи и пришел ко мне. Я привел его на Куль-Тамак. И вот соврал он, будто охота ему стариков повидать. Уехал. А потом на перевале встретили меня знакомые, они в город на ярмарку коней продавать гоняли. И вот бабай Ахмет говорит, будто бы он Гейниатку видел, будто тот в город направился. Я подумал: обознался дед, Гейниатке совсем другая дорога. А джигиты говорят — Гейниат плохое задумал, хочет сто рублей получить... И вот поскакали мы в погоню. Вечером большой дождик пошел... Ночью у Трофима лесника знакомый парень вышел к нам, Хибетка. Он подле большой дороги охотничает и что увидит — мне говорит. Гейниат его никогда не знал. Хибет сказал: «Рябой парень был, кобыла под ним рыжая. Пока дождь шел, в избе сидел, а к ночи уехал».
— Ну, так и утек? — спросил Гурьян.
— Ночь гнали, да не настигли.
Могусюмка долго говорил о том, как он теперь беспокоится, что Гейниатка проведет тропами полицию на Куль-Тамак.
— У меня оставайся жить, тут тебя никто не тронет, — сказал Гурьян. — У нас полиция из своих же заводских набрана, все твои друзья.
— Э-эй, нет, — засмеявшись, воскликнул Могусюмка, — Здесь печки коптят, разве можно жить?
Но в душе он знал пользу завода...
— Много ты понимаешь, «печки коптят», — передразнил его Гурьяныч.
— Шайтана дело! Лучше ты бросай завод, пойдем в урман жить! — воскликнул башкир. В урмане хорошо. Коня дам тебе, как ветер будешь носиться, ружье подарю, кинжал себе скуешь. А то для людей стараешься, а себе не скуешь. В лесу ручеек бежит прозрачный, чистый, холодный. А что тебе тут? Зачем ты здесь живешь? Что тебе тут хорошего? Отец твой в урмане выздоровел. На заводе губите себя.
Он знал о неудачной любви друга.
— На заводе грудь сгорит, харкать, кашлять будешь... А в урмане птицы поют, дичи много, зверь бегает, на сосну за сотами полезем, медведя убьем... На Куль-Тамаке старуха мед нам наварит. Да что говорить, ты сам все знаешь.
Наступили сумерки. В избе темнело. Хозяин поднялся, достал с полки сальную свечу, отлитую в домашнем свинцовом льяке. Огонек осветил беленые, но уже ветхие бревенчатые стены, углы, увитые паутиной, божничку с медными староверческими складнями.
— Я, брат, в урман жить не пойду. Твое дело другое. Ты вольный человек. Ты пособляй людям, никто тебя за это не винит, а я буду у железа.
Могусюм встал с табуретки и пошел во двор посмотреть своего коня. Приехав, он спрятал его в стайке.
Кара-Батыр — Черный Богатырь — широкогрудый вороной жеребец с могучими, словно литыми в Каслях, черными ногами — был любовью и гордостью Могусюма. Жеребенком купил он его у бухарца. Обучил прыгать через заборы, через ямы и размывины, переплывать горные бешеные потоки, карабкаться по крутым тропам.
Разыскав в углу в длинной долбленой кормушке ведро, Могусюм отправился на ключ за водой.
В потемках знакомой дорожкой спустился он под обрыв к мелководной речушке. Из-под косогора сочился ключик и, чуть журча, бежал к ней. В углублении, которое укреплено было со всех сторон толстыми досками, как в маленьком колодце, Могусюмка набрал для своего коня полное ведро родниковой воды и полез на пригорок.
В этот миг все небо осветилось. Над заводом взлетела туча пламени. Задохнувшись «горючим духом», тяжко кашлянула каменной грудью доменная печь. В потоках пылающего газа с грохотом и свистом взвились вверх раскаленные головни. Многие пуды углей и облака искр летели в глубине небосклона, низвергаясь в пруд.
После таких вспышек, случалось, загорались избы у рабочих, а при ветре даже выгорали целые улицы.
