Рахим призывает устроить тут магометанское государство. Он ждет, что Могусюмка подымет народ. Рахим хочет крови русских, хочет победы турок и хивинцев. Войти в заговор? Стать заодно с муллами? Подчиниться Темирбулатову? Дать клятву? Зачем все это? Воевать за Хиву и Турцию — значит воевать за мулл и богачей, служить тому, против кого был всю жизнь.
Башлык на прощание сказал Рахиму, что подумает. Он не желал открыто отказываться, хотя в душе твердо решил не ездить больше к Рахиму. Он еще сильней возненавидел тех, кто священное слово аллаха использует для своих целей. И все же многое, что говорил Рахим, встревожило его. Нет слов, много горя, сильно угнетены башкиры. Исправники, чиновники, заводчики — много их развелось на башкирской земле. Гибнет лес, гибнет зверь, запахиваются поля. Но Могусюм знал и другое: у русских грамота своя, а не чужая, знания — то, чего нет у башкир. А муллы требуют вражды к тем, у кого знания. Народ без грамоты. На арабской грамматике далеко не уедешь. Не враждовать с русскими надо — учиться у них.
Башлык почувствовал, что Рахим действует обманом, лестью. Нельзя позволить, чтобы народ ему поверил. Могусюм готов был скитаться всю жизнь по горам Урала, лишь бы не служить ложному делу. Но все же во многом Рахим был прав, и от этого на душе тяжко.
***
А маленький мулла, допустивший ошибку в суждениях о райских яблоках, ехал домой, в горы и терзался всю дорогу сомнениями.
«Я не хотел прогневить вестника с Востока, — размышлял он, уставившись в сивую гриву своего коняги, — но, с другой стороны, так и кажется, шайтан их всех спутал. Куда он добрался! Смешно слышать тут такие проповеди. Хоть он ничего толком не говорит, но я все понял, ведь я коран сам знаю не хуже его. Лучше бы держаться от него подальше. Неизвестно, как следует понимать толкование Рахима и помогать ли ему?»
В коране действительно сказано, что все народы рано или поздно примут правильную веру. Находились и прежде толкователи, которые намекали, осторожно спрашивали в духовном управлении, не пора ли, обучая народ по корану, не опускать тех мест в книге, где проповедуется священная война против неверных.
Муллы из духовного управления прекрасно понимали намеки и так же осторожно и намеками же разъясняли, что когда будет воля аллаха, может быть, и придется учить по корану без предосторожностей, но что пока этого нет — значит, нет и воли аллаха, и тут беспокоиться ни в коем случае не следует. В проповедях и в беседах с верующими учили верности царю. Хотя находились муллы, которые тайно учили ненавидеть неверных.
Судя по всему, высшие лица из духовного управления не тревожились о том, что еще нет воли свыше, и жили спокойно, а власти неверных их не обижали. На неверных в этом можно положиться. Куда страшней духовная власть на Востоке, там строгости большие.
Маленький мулла подчинялся не великому халифу, а Уфе. Еще неизвестно, как посмотрят там на все дела и речи Рахима. Духовное уфимское управление приказывает молиться за царя. Могут быть неприятности, и лучше бы было не ездить в Хабибулино.
Так думал старичок из горной деревушки, где жил до сих пор мирно и спокойно, где околица из длинных кривых жердей на кривых же стойках подходила к самому обрыву горы. На обрыв, бывало, вылезали медведи. Там чаща, кустарники, малина хорошая растет, кое-где дубки, осинник, ниже, по другую сторону деревушки — речка. Место очень хорошее и доходное, живут люди, все верят правильно, настоящие магометане. Охота хорошая, медвежат берут живыми и продают в городе или в другие деревни. И добывают в урмане мед. Колоды привязывают к стволам деревьев повыше, а чтобы медведь не достал, подвешивают бревна на веревке. Медведь учует мед, ползет по стволу, а бревно висит. Он отодвинет его, а оно качнется и ударит. Медведь рассердится и хватит его лапой, качнет еще сильней. И получит еще один удар по морде.
На сто верст кругом никто не рубит лесов: речка мелкая, сплавлять лес нельзя.
Мулла знал, что добрые прихожане его разбегутся, если он заикнется о священной войне.
Он решил осторожно, намеками, но так, чтобы понятно было, написать обо всем духовному главе и личному своему покровителю — муфтию — в Уфу.
Глава 19
ГОРА ПЕТУХ
Могусюмка подъехал к бревенчатому дому Шакирьяна. Выбежал босой Гурьян и ухватился за его седло.
— Здорово, брат!
— Здравствуй, — ответил Могусюм.
Гурьян заметил, что друг его не то кислый, не то недоволен чем-то: цедит сквозь зубы.
— Ты что невеселый приехал?
Могусюм не ответил. Он спрыгнул с коня, расседлал его, пустил в поле, забрал седло и пошел в дом. Гурьян поспешил за ним.
— Видал того, к кому ездил?
— Видал... А где Хибет? — спросил башлык.
— Хибетка поехал к отцу.
— А-а...
Пришел Шакирьян, старуха подала обед. Уселись, закрыли колени полотенцем.
За едой Могусюмка стал разговорчивей.
— Русских подговаривает резать, — сказал он Гурьяну. — Из Хивы. Как, говорит, кафтан на стене висит, так, мол, все русские скоро висеть будут.
Могусюмка усмехнулся печально. Бегим сидел здесь же, присматривался к нему злыми глазами.
— Я тебя теперь должен повесить, как кафтан! — с грустью продолжал башлык.
Гурьян никак не ожидал, что проповедник настроит этак Могусюмку. Восставать против русских? Новость!.. Все русские будут висеть! До этого еще никто не додумался. В старину бывали бунты, но с заводскими заодно.
— Верно, от нас горя немало! — сказал Гурьян, отчасти потому, что и сам так думал, а отчасти хитря и желая выведать, что думает Могусюмка.
— Конечно! — подхватил тот. — Разве мало?
— Ну, уж это чистое вранье! — сказал Гурьян, услыхав, что русские хотят башкир вырезать, а мечети закрыть.
— Как вранье? Ай-ай! — воскликнул Могусюм. — Как тебе не стыдно так говорить! Разве я не знаю! Я тоже слышал! Да ты сам нас всех зарезать хочешь! Святой ясно мне все сказал...
Гурьян понял, что друг его горько шутит и, видно остался недоволен встречей в Хабибулине.
На душе у него отлегло.
Вечером Могусюмка поспорил с Гурьяном.
— Ну, скажи по правде, ответь мне: разве справедливо, вы лес вырубаете и башкир обижаете?
Гурьян молчал.
Башлык вдруг опять засмеялся.
— Раз уже мы с тобой разбойники, так и не будем за мулл воевать. Муллы нас проклинают.
— Разве мы с тобой разбойники?
— Так муллы говорят. Они знают! — Опять горечь и тоска были в голосе Могусюмки. — Довольно, брат, нам об этом! — сказал он по-русски. — Ты хотел ехать на завод. Поедем... Не будем больше поминать про Рахима.
«Слава богу!» — обрадовался Гурьян, что не хочет друг его разладов из-за проповедей, услышанных в Хабибулине, что хоть и тронули там раны Могусюмки, но сердцем он не поддался.
