Он опять залез под тряпку и долго не вылезал на этот раз. Старшины не знали, как быть, и один из них, старый и почтенный, зевнул во весь рот, показывая желтые крепкие зубы.
— Готово! — объявил Курбан несколько смущенно.
Курбан долго не решался снимать и, наконец, снял, но смущался, не зная, хорошо ли получится, достойно ли — люди все же почтенные, хотя и бранил их, пока снимал.
Теперь, следуя замыслу, он хотел запечатлеть то уважение, которое башкирский народ питает к начальству. Он пригласил одного из урядников и заставил солидного и важного старшину сниматься с ним рядом, а сам опять полез под тряпку, опять, выглядывая из-под нее, философствовал и делал снимающимся наставления по-башкирски и по-русски, благо оба понимали и так и этак.
— Еще надо? — спрашивал его толстый старик старшина, готовый сидеть рядом с полицейским урядником сколько угодно.
— Надо, надо! — кричал Курбан.
— Ну давай! — говорил старшина.
— Давай, — соглашался подвыпивший полицейский.
Курбан желал снять такую сцену для губернатора, надеясь, что тот развеселится. Все же снимок будет показывать преданность башкир порядку и расположение власти к башкирам.
Праздник продолжался. Уже закончилась самая любопытная и длительная его часть: байга — скачки. Курбан жалел, что не мог сняться около своих коней, на которых мчались его сыновья в то время, как он сам, стоя в толпе, орал и махал руками, как простой башкирин. Уже били с завязанными глазами горшки, боролись, тянулись на веревках.
Теперь всюду слышались песни, курай и гармони наигрывали башкирские плясовые. Начиналась самая веселая часть праздника, когда каждый делает, что захочет.
Курбан вдруг увидел черного бородатого мужика.
— А ну иди сюда, Макарка, — позвал он требовательно, так, как это обычно делали чиновники.
— Почтеньице! — снял шапку мужик и поклонился баю, опасливо приближаясь. Он не любил встречаться с людьми, от которых зависел.
— Аппарат, — показывая коротким пальцем на покрытый черным ящик, сказал Курбан.
Макар глянул туда косо, еще не разобрав, в чем дело. Ему этот ящик показался страшноватым.
— Снимает! — продолжал бай. — Как ты не знаешь? Дагерротип получается! Карточка! Дагерротип, знаешь?
— Музыка играет? — спросил Макар.
— Какая музыка! Лицо твое снято будет.
— Мое лицо? — Макар обиделся.
— Да, лицо снимает.
— Как это снимает? Шкуру, что ль, сдирает? Уж уволь, — с сердцем ответил мужик.
— Не сдирает! Только, как рисует. Сиди — увидишь!
«Кто же это там меня срисует?» — подумал старовер, глядя на ящик.
— Прощения просим, — пробормотал он. — Прощения просим, — твердил он, кланяясь.
— Сейчас буду тебя снимать! — сказал бай. — Сядь! Сиди! А то худо будет! Ты слышишь, я приказываю!
Макар побледнел. Оставить свое лицо на чем-то, дать как-то снять себя, казалось ему величайшим грехом. Кто-то его срисует, а как — неведомо. Да и зачем все это? К добру ли?.. Но и отказать баю, которому он был должен и с земли которого кормился, не мог.
— Исай! — крикнул Макар хрипло.
Подошел другой старовер, русый.
— Ага, ага! — обрадовался Курбан. — Рядом становись. Еще вот Бикчентай Махмутович с вами снимется, — сказал он, кивая на толстого старшину.
Макар несколько успокоился: на миру и смерть красна.
И навели на староверов с подставки аппарат, и глянул на них глаз стеклянный.
— Э-э, так это шайтан нас рисует! — молвил Макар.
— Не бойтесь, тут все правильно, худого нет ничего, — говорил Курбан.
Староверы сидели ни живы ни мертвы.
«Правда, — думал Макар, — Курбан человек свой и вряд ли станет делать худое, все же он не городской! Но все же много ли он смыслит, могли ему подсунуть бог знает что, он и сам не ведает, что в аппарате черт... Шайтан! Вон мигает глазом, видно ведь!»
Макар не мог вынести всего ужаса своего положения.
— Эй!.. — взревел он, вскакивая. — Постой, Курбан!..
— Готово! — появился из-под тряпки бай, смущенный и счастливый.
У Макара сердце замерло. Он переглянулся с Исаем.
Подошли Авраамий, Моисей и Иаков — трое пожилых староверов. В Николаевке любили давать детям библейские имена. Один мужик даже спорил с попом, желая назвать сына Каином. Многие жители там Моисеевы, Абрамовы и Исаевы — коренные русские люди.
Трое бородатых мужиков с библейскими именами подошли к Макарке и Исаю.
— Что это? — спросил огромный Моисей, у которого сапоги, как кожаные башкирские ведра, нос как свекла и окладистая борода густа, мягка и нечесана, как скатанная шерсть.
Макар, как мог, объяснил. Бай добавил, показал аппарат, открыл тряпку.
— Нечистый! — категорически заявил Моисей.
— Шайтан, шайтан! — выпучив черные глаза, сказал Макар. — Я думал, музыка!
— Какой нечистый? Какой шайтан? Чего, дурак, болтаешь! — рассердился бай. — Зачем глупости болтаешь?
Тем сильней вспыхнул Курбан, что у него при упоминании о шайтане у самого ёкнуло сердце. Он толком не знал, как там все получается, отчего будет снимок, хотя и верил в науку. Он опасался, что темный народ подхватит, пожалуется муллам, и пойдут нести: мол, Курбан с шайтаном, что шайтан в ящике...
Курбан любил восточные стихи и даже сам сочинял. Красавицы в них были, как яркие звезды в небе, звезды были гордыми, герои — богаты и прекрасны и ходили в серебре и золоте. В каждой фразе упоминалось про что-нибудь сияющее серебром, золотом или что-нибудь походило на звезды. Он всегда говорил, что любит «деликатность». Теперь он полюбил науки.
Губернатор благоволил к нему, даже обещал переменить ему фамилию.
«Какая неаккуратность!» — думал бай. Очень уже хотелось ему представить снимки, показать, как башкиры любят начальство.
Макар тем временем подвыпил с горя, что попал в лапы шайтана. И тут он встретил Могусюма, который, сидя под телегой, учился играть на гармони.
— Эй, приятель! — подозвал его Могусюм и отложил гармонь.
Макар помнил поездку к Курбану и как Могусюм хлопотал. Но еще ярче — обиду, испытанную по дороге, когда Могусюмка упрекал его, что лес вырубили, и даже высказал подозрение, что мужики захотят со временем захватить землю обманом, отнять у башкир. И сейчас обида ожила с большой силой. Правда, потом Могусюм прискакал, хлопотал, но говорил не по-русски, по-своему. Бог знает, может что плел на нас. Макару еще пришло в голову, что условия, на которых снята земля, кабальные и виноват в этом Могусюм. В самом деле, приходилось платить дороговато. Макару и в голову не пришло, что Могусюмка цен на землю не знает по одному тому, что с арендой дела никогда не имел. По мнению Макара, Могусюмка поступил подло.
