— Э-э, брат, это становой куда-то помчался.
— На завод? К нам?
— Сейчас узнаем.
— Видать, что-то стряслось...
Тарантас и конный отряд свернули вскоре на башкирскую дорогу.
— К ним. Башкир драть поехали!
Звон колокольцев стал стихать. Вскоре скрылись тарантас и быстро мчавшаяся ватага всадников.
— Будет порка! — сказал Гурьян. — Что-то башкиры провинились. Не бунтуют ли? Не в Шигаеву ли они поехали? Может, троеженец Исхак чего натворил?
Гурьян подумал: «Был бы Могусюмка тут, может, досталось бы и становому».
Гурьян и Степка поехали верхами прямо к заводу. Не доезжая его верст восемь, свернули на тропу, добрались до куреня, спрятали коней и вышли к тетке Варваре с поклоном.
Варвара всем понравилась Гурьяну: и волосы хороши, и лицо, и взгляд живой; сразу видно свою, заводскую. И опять вспомнил Гурьян, как въехал он впервые после долгого отсутствия в заводской поселок и увидал игры, хороводы, живые, светлые лица девушек...
Глава 30
ТОЛКИ
Захар пришел домой и сказал:
— Гурьян под заводом появился!
— Гурьян? — хотела переспросить Настасья, но язык у нее онемел, и она почувствовала, что кровь отливает от лица. «Что это со мной?» — подумала она.
Она знала, что нынче Гурьян был у своих, виделся с кричными рабочими и потом опять исчез. Что все девки, видавшие его, с ума сошли, — слухи об этом дошли до Настасьи. Она все узнавала раньше мужа.
Прежде Захар все на ярмарки ездил да по деревням. А нынче с учителем целые вечера толкует или день-деньской в магазине. А то наденет очки, как старик, и сидит книжку читает.
Спасибо Акулюшке, что не забывает, нет-нет да и забежит. Соседки и знакомые не так забавляют Настасью, как эта старуха. С теми разговор все про одно и то же. Про «политес» да про наряды, а бабку заслушаешься, хоть с причудью она. Как занятную книжку читаешь.
С тех пор как Настасья выучилась грамоте, она полюбила книжки. Прочитала «Ночь перед Рождеством», потом «Тараса Бульбу», снились ей по ночам запорожцы и парубки с чубами, дивчины черноокие; и казалось, страны прекраснее, чем Украина, нет на свете. Хотелось побывать там, повидать хохлов.
У калитки загремела щеколда.
— Легка, бабушка, на помине. Только об тебе думала. Заходи, да, смотри, не запнись в калитке. Захарка доску снизу велел повыше наладить. Дом-то у нас неприступный.
Настя занялась самоваром. Вошла бабушка Акулина — дальняя ее родственница, женщина низкая, коренастая, одетая во все темное.
— Уж не для меня ли ты самовар-то греть собралась?
— А хоть бы и для тебя, так что же?
— Не надо, не надо... Что ты, не вовремя...
— Ты не спесивься; чем богаты, тем и рады. Садись, Акулюшка, посиди со мной, гостья дорогая. А то ведь я все одна да одна. Феклуша да ты — вот только у меня и подружек. Да учительша Евгения Николаевна. Захар-то не велит мне с бабами водиться. «Куда, — сказывает, — гольтепу эту звать!» А богачек сама не люблю: с жиру бесятся. Да и он с купцами нынче не ладит. Дружил с Прокопом Собакиным, а нынче разошелся.
— Нынче всюду перемены! — отозвалась старуха. — Народ волнуется!
Это был как раз тот разговор, который и желала завести Настасья.
— Вы-то богаты, вам что...
— Какие мы богатые, — небрежно сказала Настя.
Сама она была из бедной семьи и все ее богатство, принесенное мужу, — здоровье и красота. Первое время после замужества льстило, что живет в достатке, но потом привыкла.
Зашумел самовар, запел, засвистал.
— Ишь ты, пузатый, деньги ворожит! — проговорила Акулина.
Настасья сняла трубу с самовара, продула его, подкинула углей.
— Нынче Прокоп-то на базаре толковал, что, мол, дело нечисто. Народ-то глуп, мол, лихие люди его мутят. Разбойники, мол.
— Уж что это, бабушка! Какие же разбойники? — с притворным изумлением спросила Настя.
— Ох, верно, милая, есть люди в лесу, скитаются они, за бедных заступаются. Их богатые клянут, их ищут... А мне их жалко, я за них богу помолюсь. Они такие же люди, как мы. Слыхала ты, поди, про Степку-то Рыжего, жена-то у него Марфа, отец-то ее барки на запани ладит. Так веришь ли, Настенька, васейка один мужик с рудника приехал, сказывал, будто и Степка ушел в лес. Слух идет, что нынче есть голова всему делу...
— Да ты не о Гурьяне ль толкуешь, бабушка? — сделанной наивностью спросила Настя.
— О нем о самом. Люди говорят — разбойник. Эка ведь!.. А он ведь святой! Святой великомученик! И в старину святых казнить хотели. Страдает народ!.. Он узнал, что горе у нас, и вышел. Бродит под заводом по лесу. Его бог послал. Да ты что это закраснелась? Как тебя краской-то залило...
— Да это я так, — не смущаясь, ответила хозяйка. — Самовар-то продувала, вот, видно, меня и разжарило.
— Уж знаю, знаю!.. Был у тебя ухажер!..
— Вот, ей-богу, нет, не от того. Жарко, чай!
Самовар закипел, заплескался, пар повалил из-под дрожащей крышки. Настя убрала трубу, вытерла самовар тряпкой и подняла его на стол.
— Угощайся, бабушка, — поставила Настасья изюм. Хоть и желала она потолковать о Гурьяне, но теперь уж и не рада была, что зашел такой разговор. — Это, бабушка, виноград сушеный, Азиаты его продавали. Захар из Азии привез с ярмарки. Кушай, бабушка, кушай.
— Уж Захарка твой не знает, как мудрить. Чего только не везет в магазин. И азиатские-то и московские товары! То-то есть с чего жиреть да во что наряжаться. Эта шаль-то давно у тебя куплена?
— Третий месяц. Санка из города привез.
— Добрая шаль! Шелк чистый... И оренбургские, поди, есть у тебя?
— Как же! До пят, и вся шаль, бабушка, в перстень проходит...
Из козьего пуха, вычесывая его весной, вязали шали и на заводе, но таких, чтобы проходили в перстень, здесь делать не умели.
— А ты, баба, бога гневишь, такого мужика не ценишь!
— Как это не ценю?
— Да уж по глазам вижу! Книжек-то начиталась, вот и лезет в голову всякое.
— И вовсе нет. Один только раз во сне чью-то бороду видала, будто так и искололо всю щеку...
— Спасибо, мать моя, спасибо, — отставила и перевернула старуха пустую чашку, делая вид, что не слышит.
— Ах, бабушка, что же, по-твоему, мне в голову лезет? — шутливо отозвалась Настя, и голубые глаза ее приняли опять наивное выражение.
— Грех! — молвила старуха. — А вкусный этот твой виноград!
— Какой же грех? Расскажи-ка мне, уж я люблю послушать. Распиши мне про грехи-то...
