Кулак его сильной руки так и заходил по столу, словно он желал драться. Все его тело било от волнения.
— Вот вы выросли тут, привыкли к своему родному заводу, — продолжал Пастухов спокойно. — Вы — рабочие, знающие дело отлично. Вы легко привыкнете к машинам. Но ваша беда, что вы привыкли подчиняться безропотно. Разве нельзя потребовать, чтобы, устанавливая машины, не прекращали выпуск сортовой стали, не выгоняли народ на улицу? Разве все это нельзя объяснить представителям компании? — Тут Иван Кузьмич поднялся и заговорил с чувством. — Они люди новые, действуют, как им велено, здесь ничего не знают. Разве нельзя настоять на своем? Я хочу сказать, что у вас есть любовь к делу. А что скажет хозяин — вы подчиняетесь. Да знаете ли, вы простите, что так обращаюсь к вам... не знаю вашего имени-отчества.
— Гурьяном прозываюсь, — нехотя ответил Гурьяныч.
— А по батюшке?
— Да... Иванычем... — соврал мужик.
— Вы сам, конечно, заводской рабочий?
— Да нет, я в полесовщиках теперь.
— Ну, это неважно, я не к тому... Ну так вот, Гурьян Иваныч, я хочу сказать, что при той привычке к заводскому труду, что есть у здешних людей, при тех навыках и при наших запасах руды и леса здесь можно выплавлять множество железа, можно свои машины делать из здешней стали, как где-нибудь в Германии. Разве здешних рабочих нельзя научить делать сложные машины? Конечно, все это не сразу, нужны хорошие дороги, общее развитие промышленности.
— Кто ж нас, барин, темных послушает, — перебил его дедушка Филат.
— Кто послушает? Вы теперь не крепостные, а свободные люди. Заставьте уважать себя.
— Это только так говорится, — отозвался Филат. — При крепостном-то спокойнее было. А теперь машинами загадят весь завод. Мы и без машин сколько надо произвели бы, постарались.
— Вот видишь, как он рассуждает, — сказал Пастухов, обращаясь к Гурьянычу. — А разве нельзя добиться, чтобы не увольняли рабочих, чтобы не урезали запашки, чтобы не увеличили плату? Вот стоите же вы крепко, когда вас хотят утеснить с землей? Ведь машиной и хозяину выгодней работать и рабочему можно больше платить. Надо уметь за себя говорить. Вот рассказывают, что еще при крепостном, если были недовольны чем-нибудь, то говорили: баста...
— А что, барин, когда сход? — спросил Волков.
— Да, говорят, скоро будет, — ответил учитель. — Управляющий грозится, что взыщет деньги за землю...
Никто не ответил, хотя учитель явно был за рабочих. Чеканников и Загребин поднялись.
— Ну, нам пора! — сказал Волков. — Мы мимо ехали, утром на работу.
— Завод доламывать, — добавил Чеканников.
Рабочие взяли ружья и вышли. Все трое приехали на курень верхами. В здешних горных местах все хорошо ездили на лошадях.
Когда гости уехали, в землянке все улеглись и свет погасили. Гурьян вдруг спросил Пастухова, не может ли он рассказать, какие видел заводы.
Учитель начал рассказывать про Москву и Петербург, потом про металлургию в Германии и Англии, перешел на рабочее движение, заговорил о забастовках. Сказал, что вообще со временем все заводы, леса и земли перейдут в собственность народа.
Тут дед Филат не выдержал, слез с лавки и зажег лучину. Пошли споры и расспросы.
— Ведь хозяева меняются, а завод и вы, его жители, не меняетесь. Завод-то, по сути дела, ваш, а не хозяйский.
Утром лил дождь. Дорога размокла. Варвара предложила довезти Пастухова на телеге.
— Конечно, — обрадовался тот. — Кто-нибудь из мужиков поедет?
— Да нет уж, я сама.
— Зачем же, у тебя теперь есть люди?
— Нет уж, пусть сидят дома, — уклончиво ответила Варвара. — Мне надо самой...
Поехали в телеге. Дорога шла по размокшей глине, между стен векового соснового леса. Дождь шумел, и ветер волнами ходил в вершинах сосен.
— Славный мужик этот Гурьян Иваныч, — сказал Пастухов.
Он заметил вчера, что рабочие разговаривают с ним так почтительно, словно он старший. Учитель решил, что это в самом деле полесовщик, которого боятся.
— Неужто славный? — взмахнувши кнутом, спросила Варвара через некоторое время.
— Да, и не глупый! Откуда он?
Варвара отвернулась, не отвечая. Она была тронута таким отзывом. Ей очень хотелось поговрить о Гурьяне.
Пастухову же показалось, что она не хочет разговаривать: может быть, тут какие-то личные дела причиной. Однако он не заметил вчера никаких особенных любезностей в обращении ее с этим человеком.
— Ведь это, барин, Гурьяныч, — вдруг молвила Варвара, оборачиваясь, тоном печального признания, и во взгляде ее выражена была и тревога и надежда. — Он не Гурьян Иваныч, а Гурьян Гурьяныч.
Она знала Пастухова и его жену, верила, как своему, родному человеку.
— Гурьяныч? — Пастухов даже поперхнулся. Как же это он сам не догадался, что с ним толковал бывший кричный мастер! — А я сначала принял его за твоего рабочего.
— Нет, он не рабочий... Переночует да уйдет, — ответила Варвара, не желавшая признаваться, что Гурьян живет у нее. — А может, и задержится. Будет работать, так пусть живет, — добавила она, вдруг решивши, что нечего скрываться, тем более от такого человека, как Иван Кузьмич. — Ведь они о машинах не спорят. Они землю не хотят брать; боятся, что народ опять крепостным станет, попадет под помещика, если землю возьмет.
Пастухов подумал, что все-таки рабочие ему не доверяют, считают его чужим, барином, хотя он всей душой за них и учит их детей. «Это беда русского народа, не умеет друга от врага отличить, — думал он. — Ведь у меня отец тоже был простой мужик и тоже спорил с помещиком. Разве я стал барином оттого, что получил образование? Самую образованность считают признаком барства! Как тут быть, как добиваться доверия?»
— Неужели опять попадет народ под помещика, если землю примут? — спросила Варвара. — Как, Иван Кузьмич?
— Нет, уж крепостному не бывать. Но, вообще-то говоря, они правы по-своему. Зачем попадать в зависимость, окажутся потом в вечном долгу.
— Как ты говоришь, Иван Кузьмич, что крепостному не бывать? А вот у нас люди толкуют другое, что такие законы не зря.
Пастухов замечал, что народ как-то еще не совсем верит в свою «волю», считает «манифест» новым подвохом, обманом. «Привыкли, что все новые и новые кандалы на них хотят надеть», — думал учитель.
— Гурьяныч — бывалый человек, он много горя повидал, — молвила Варвара и взмахнула кнутом.
Глава 32
В ДОМЕ УПРАВЛЯЮЩЕГО
Жалобщиков приняли в кабинете. Горный инспектор Иванов — лет пятидесяти, в зеленоватом мундире с бархатным воротником, с лысиной в темных волосах, с полной физиономией и с маленькими, немного заплывшими глазами, смотрел строго и внимательно и казался докой.
